ШКОЛА ГАЙДАР А.П.

(Избранные главы) ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ШКОЛА

Глава первая

Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах, огороженных ветхими заборами. В тех садах росло великое множество «родительской вишни», яблок-скороспелок, терновника и красных пионов.
Через город, мимо садов, тянулись тихие зацветшие пруды, в которых вся хорошая рыба давным-давно передохла и водились только скользкие огольцы да поганая лягва. Под горою текла речонка Теша...

Отец мой был солдатом 12-го Сибирского стрелкового полка. Стоял тот полк на рижском участке германского фронта.
Я учился во втором классе реального училища . Мать моя фельдшерица, всегда была занята, и я рос сам по себе...

Глава пятая

...Письма от отца мы получали редко. Отец писал мало и все одно и то же: «Жив, здоров, сидим в окопах, и сидеть, кажется, конца-краю не предвидится».
Меня разочаровывали его письма. Что это такое, на самом деле? Человек с фронта не может написать ничего интересного. Описал бы бой, атаку или какие-нибудь героические подвиги, то прочтешь письмо, и остается впечатление, что будто бы скука на этом фронте хуже, чем в Арзамасе грязной осенью.
Почему другие, вот, например, прапорщик Тупиков, брат Митьки, присылает письма с описанием сражений и подвигов и каждую неделю присылает всякие фотографии? На одной фотографии он снят возле орудия, на другой - возле пулемета, на третьей - верхом на коне, с обнаженной шашкой, а еще одну прислал, так на той и вовсе голову из аэроплана высунул. А отец не то чтобы из аэроплана, а даже в окопе ни разу не снялся и ни о чем интересном не пишет.
Однажды, уже под вечер, в дверь нашей квартиры постучали. Вошёл солдат с костылем - и деревянной ногой и спросил мою мать. Матери не было-дома, но она должна была скоро прийти. Тогда солдат сказал, что он товарищ моего отца, служил с ним в одном полку, а сейчас едет навсегда домой, в деревню нашего уезда, и привез там от отца поклон и письмо.
Он сел на стул, поставил к печке костыль и, порывшись за пазухой, достал от-туда замасленное письмо.

Меня сразу же удивила необычайная толщина пакета. Отец никогда не присылал таких толстых писем, и я решил, что, вероятно, в письмо вложены фотографии.

^{1 Рейльное училище - среднее учебное заведение в дореволюционной России. В программе этого училища в отличие от гимназии преобладали математические и естественные науки.}

— Вы с ним вместе служили, в одном полку? - спросил я, с любопытством разглядывая худое, как мне показалось, угрюмое лицо солдата, серую измятую шинель с георгиевским крестиком и грубую деревяшку, приделанную к левой ноге.
— Ив одном полку, и в одной роте, и в одном взводе, и в окопе рядом, локоть к локтю... Ты его сын, что ли, будешь?
Сын.
- Вот что! Борис, значит? Знаю. Слыхал от отца. Тут и тебе посылка есть. Только отец наказывал, чтобы спрятал ты ее и не трогал до тех пор, пока он не вернется.
Солдат полез в самодельную кожаную сумку, сшитую из голенища; при каждом его движении по комнате распространялись волны тяжелого запаха йодоформа.
Он вынул завернутый в тряпку и туго перевязанный сверток и подал его мне. Сверток был небольшой, а тяжелый. Я хотел вскрыть его, но солдат сказал:
- Погоди, не торопись. Успеешь еще посмотреть.
- Ну, как у вас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск? - спросил я спокойно и солидно.
Солдат посмотрел на меня и прищурился. Под его тяжелым, немного насмешливым взглядом я смутился, и самый вопрос показался мне каким-то напыщенным и надуманным.
- Ишь ты! - И солдат улыбнулся. - Какой дух! Известное дело, милый, какой дух в окопе может быть... Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике.
Он достал кисет, молча свернул цигарку, выпустил сильную струю едкого махорочного дыма и, глядя мимо меня на покрасневшее от заката окно, добавил:
- Обрыдло все, очертенело все до горечи. И конца что-то не видно.

Вошла мать. Увидев солдата, она остановилась у двери и ухватилась рукой за дверную скобу.
- Что... что случилось? - тихо спросила она побелевшими
губами. - Что-нибудь про Алексея?
— Папа письмо прислал! -завопил я. - Толстое... наверное, с фотографиями. И мне тоже подарок прислал.

— Жив, здоров? - спрашивала мать, сбрасывая шаль. - А я как увидала с порога серую шинель, так у меня сердце ёкнуло. Наверное, думаю, с отцом что-нибудь случилось.
— Пока не случилось, - ответил солдат. - Низко кланяется, вот пакет просил передать. Не хотел он по почте... Почта ныне ненадежная.
Мать разорвала конверт. Никаких фотографий в нем не было только пачка замасленных, исписанных листков.
К одному из них пристал кусочек глины и зеленая засохшая
травинка.
Я развернул сверток -там лежал небольшой маузер и запасная обойма.
- Что еще отец выдумал! - сказала недовольно мать. - Разве это игрушка?

- Ничего, - ответил солдат. - Что, у тебя сын дурной, чтя ли? Гляди-ка, ведь он вон уже какой, с меня ростом скоро будет. Пусть спрячет пока. Хороший пистолет. Его Алексей в германском окопе нашел. Хорошая штука. Потом всегда пригодиться может.
Я потрогал холодную точеную рукоятку и, осторожно завернув маузер, положил его в ящик...

Всю эту ночь за стеною проплакала мама; шелестели перевертываемые листки отцовского письма. Потом через щель мелькнул тусклый зеленый огонек лампадки, и я догадался, что мать молится. Отцовского письма она не показала. О чем он писал и отчего в ту ночь она плакала, я так и не понял тогда.
Солдат ушел от нас утром.
Перед тем как уйти, он похлопал меня по плечу и сказал, точно я его о чем спрашивал:
- Ничего, милый... Твое дело молодое. Эх! Поди-ка, ты почище нашего еще увидишь!
Он попрощался и ушел, притопывая деревяшкой, унося с собой костыль, запах йодоформа и гнетущее настроение, вызванное его присутствием, его кашляющим смехом и горькими словами.

Глава седьмая

Однажды, уже в сентябре, Федька засиделся у меня до позднего вечера. Мы вместе заучивали уроки.
Едва мы кончили и он сложил книги и тетради, собираясь бежать домой, как внезапно хлынул проливной дождь.
Я побежал закрывать окно, выходившее в сад.
Налетавшие порывы ветра со свистом поднимали с земли целые груды засохших листьев; несколько крупных капель брызнуло мне в лицо.
Я с трудом притянул одну половину окна, высунулся за второй, как внезапно порядочной величины кусок глины упал на подоконник.
«Ну н ветер! - подумал я. - Этак и все деревья переломать можно».

Возвращаясь в соседнюю комнату, я сказал Федьке:
- Буря настоящая. Куда ты, дурак, собрался? Такой дождь хлещет! Смотри-ка, какой кусок земли в окно ветром зашвырнуло.
Федька посмотрел недоверчиво:
— Что ты врешь-то? Разве этакий ком зашвырнет?

— Ну вот еще! - обиделся я. - Я же тебе говорю: только я стал закрывать, как плюхнулось на подоконник.
Я посмотрел на ком глины. Не бросил ли кто на самом деле нарочно? Но тотчас же я одумался и сказал:
- Глупости какие! Некому бросать. Кого в этакую погоду в
сад занесет? Конечно, ветер.
Мать сидела в соседней комнате и шила. Сестренка спала. Федька пробыл у меня еще полчаса. Небо прояснилось. Через мокрое окно заглянула в комнату луна; ветер начал стихать.
- Ну, я побегу, - сказал Федька.

Ступай. Я не пойду за тобой дверь запирать. Ты захлопни ее покрепче, замок сам защелкнется.
Федька нахлобучил фуражку, всунул книги за пазуху, чтобы не промокли, и ушел. Я слышал, как глухо стукнула закрытая им дверь.
Я стал снимать ботинки, собираясь ложиться спать. Взглянув на пол, я увидел оброненную и позабытую Федькой тетрадку. Это была та самая тетрадь, в которой мы решали га-дачи.
«Вот дурной-то! - подумал я. - Завтра у нас алгебра - первый урок... То-то хватится. Надо будет взять ее с собой».
Сбросив одежду, я скользнул под одеяло, но не успел еще перевернуться, как в передней раздался негромкий, осторожный звонок.
— Кого еще это несет? - спросила удивленная мать. - Уж не телеграмма ли от отца?.. Да нет, почтальон сильно за ручку дергает. Ну-ка, пойди отопри.
— Я, мам, разделся уже. Это, мам, наверное, не почтальон, а Федька, он у меня нужную тетрадку забыл, да, должно быть, по дороге спохватился.
— Вот еще идол! - рассердилась мать. - Что он, не мог утром забежать? Где тетрадь-то?
Она взяла тетрадь, надела на босу ногу туфли и ушла.

Мне слышно было, как туфли ее шлепали по ступенькам. Щелкнул замок. И тотчас же- снизу до меня донесся заглушённый, сдавленный крик. Я вскочил. В первую минуту я подумал, что на мать напали грабители, и, схватив со стола подсвечник, хотел было разбить им окно и заорать на всю улицу. Но внизу раздался не то смех, не то поцелуй, оживленный, негромкий шепот. Затем зашаркали шаги двух пар ног, подымающихся наверх.
Распахнулась дверь, и я так и прилип к кровати, раздетый и с подсвечником в руке.
В дверях, с полными слез глазами, стояла счастливая, смеющаяся мать, а рядом с нею - заросший щетиной, перепачканный в глине, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат - мой отец.

Один прыжок - и я уже был стиснут его крепкими, загрубелыми лапами.

Мы отправим ее рано утром в Ивановское. Она давно просилась к бабушке. Небо прояснилось, кажется. Борис раненько утром отведет ее...
Тропка в Ивановское проходила по берегу Теши. Сестренка бежала впереди, поминутно останавливаясь то затем, чтобы поднять хворостинку, то посмотреть на гусей, барахтавшихся в воде, то еще зачем-нибудь. Я шел потихоньку позади. Утренняя свежесть, желто-зеленая ширь осенних полей, монотонное позвякивание медных колокольчиков пасущегося стада - все это успокаивающе действовало на меня.
И теперь уже та назойливая мысль, которая так мучила меня ночью, прочно утвердилась в моей голове, и я уже не силился отделаться от нее.
Я вспомнил комок глины, брошенный на подоконник. Конечно, это не ветер бросил. Как мог ветер вырвать из грядки такой перепутанный корнями кусок? Это бросил отец, чтобы привлечь мое внимание. Это он в дождь и бурю прятался в саду, выжидая, пока уйдет от меня Федька. Он не хочет, чтобы сестренка видела его, потому что она маленькая и может проболтаться о его приезде... Солдаты, которые приезжают в отпуск, не прячутся и не скрываются ни от кого...
Сомнений больше не было: мой отец дезертир...
На другой день вечером отец говорил мне:
- Борька, со дня на день к вам могут нагрянуть гости. Спрячь подальше игрушку, которую я тебе прислал. Держись крепче! Ты у меня вон уж какой взрослый. Если тебе будут в школе неприятности из-за меня, плюнь на все и не бойся ничего, следи внимательней за всем, что происходит вокруг, и ты поймешь тогда, о чем я тебе говорил.
— Мы увидимся еще, папа?
— Увидимся. Я буду здесь иногда бывать, только не у вас.
— А где же?
— Узнаешь. Когда надо будет, вам передадут...

Глава восьмая

Через три дня мать вызвали в полицию и сообщили ей, что ее муж дезертировал из части. С матери взяли подписку в том, что сведений «о его настоящем местонахождении она не имеет а если будет иметь, то обязуется немедленно сообщить об этом властям».
Через сына полицмейстера1 в училище на другой же день стало известно, что мой отец - дезертир...

^{1 Полицмейстер - начальник полиции.}
Наступили тяжелые дни. Позорная кличка дезертир крепко укрепилась за мной. Многие ученики перестали со мной дружить. Другие хотя и разговаривали и не чуждались, но как-то странно обращались со мной, как будто мне отрезало ногу! или у меня дома покойник.

Постепенно я отдалился от всех, перестал ввязываться в игры, участвовать в набегах на соседние классы и бывать в гостях у товарищей. 
Длинные осенние вечера я проводил у себя дома или у Тимки Штукина среди его птиц. Я очень сдружился с Тимкой за это время. Его отец был ласков со мной. Только мне непонятно было, почему он иногда начнет сбоку пристально смотреть на меня! потом подойдет, погладит по голове и уйдет, позвякивая ключами, не сказав ни слова...

Однажды, уже зимою, в школе ко мне подошел Тимка Штукин и тихонько поманил меня пальцем. Меня скорее удивила, чем заинтересовала, его таинственность, и я равнодушно пошел! за ним в угол. Оглянувшись, Тимка сказал мне шепотом:
- Сегодня под вечер приходи к нам. Мой батька обязательно велел прийти.
- Зачем я ему нужен? Что ты еще выдумал?
- А вот и не выдумал. Приходи обязательно, тогда узнаешь. Лицо у Тимки при этом было серьезное, казалось даже немного испуганным, и я поверил, что Тимка не шутит.
Вечером я отправился на кладбище. Кружила метель; тусклые фонари, залепленные снегом, почти вовсе не освещали улицы. Для того чтобы попасть к перелеску и на кладбище, надо было перейти небольшое поле. Острые снежинки покалывали лицо. Я глубже засунул голову в воротник и зашагал по заметенной тропке к зеленому огоньку лампадки, зажженной у ворот кладбища. Зацепившись ногой за могильную плиту, я упал и весь вывалялся в снегу.

Дверь сторожки была заперта. Я постучал - открыли не сразу, мне пришлось постучаться вторично. За дверями послышались шаги.
— Кто там? - спросил меня строгий знакомый бас сторожа.
— Откройте, дядя Федор, это я.
— Ты, что ли, Борька?
— Да я же... Открывайте скорее.
Я вошел в тепло натопленную сторожку. На столе стоял самовар, блюдце с медом и лежала коврига хлеба. Тимка как ни в чем не бывало чинил клетку.
- Вьюга? - спросил он, увидев мое красное, мокрое лицо.

- Да еще какая! - ответил я. - Ногу я себе расшиб. Ничего не видно.
Тимка рассмеялся. Мне было непонятно, чему он смеется, я удивленно посмотрел на него.
Тимка рассмеялся еще звонче, и по его взгляду я понял, что он смеется не надо мною, а над чем-то, что находится позади меня. Обернувшись, я увидел сторожа, дядю Федора, и своего
отца. .
— Он уже у нас два дня, - сказал Тимка, когда мы сели за чаи.
— Два дня... И ты ничего не сказал мне раньше! Какой же
ты после этого товарищ, Тимка?
Тимка виновато посмотрел сначала на своего, потом на моего отца, как бы ища у них поддержки.
- Камень, - сказал сторож, тяжелой рукой хлопая сына по плечу. - Ты не смотри, что он такой невидный, на него положиться можно.

Отец был в штатском. Он был весел, оживлен. Расспрашивал меня о моих училищных делах, поминутно смеялся и говорил мне -
- Ничего... ничего... плюнь на все. Время-то, брат, какое подходит, чувствуешь?
Я сказал ему, что чувствую, как при первом же замечании
меня вышибут из школы.
— Ну и вышибут, - хладнокровно заявил он, - велика важность! Было бы желание да голова, тогда и без школы дураком не останешься.
— Папа, - спросил я его, - отчего ты такой веселый и гогочешь? Тут про тебя и батюшка проповедь читал и все-то тебя как за покойника считают, а ты вон какой!
С тех пор как я стал невольным сообщником отца, я и разговаривал с ним по-другому: как со старшим, но равным. Я видел, что отцу это нравится.
- Оттого веселый, что времена такие веселые подходят. Хватит, поплакали!.. Ну ладно. Кати теперь домой! Скоро опять увидимся.

Было поздно. Я попрощался, надел шинель и выскочил на крыльцо. Не успел еще сторож спуститься и закрыть за мной засов, как я почувствовал, что кто-то отшвырнул меня в сторону с такой силой, что я полетел головой в сугроб. Тотчас же в сенях раздался топот, свистки, крики. Я вскочил и увидел перед собой городового Евграфа Тимофеевича, сын которого, Пашка, учился со мной еще в приходском.

- Постой, - сказал он, узнав меня и удерживая за руку. - Куда ты? Там и без тебя обойдутся. Возьми-ка у меня конец башлыка да оботри лицо. Ты уж, упаси бог, не ушибся ли головой?

- Нет, Евграф Тимофеевич, не ушибся, - прошептал я. - как же папа?
Что же папа? Против закона никто не велел ему идти.
Разве же против закона можно?
Из сторожки вывели связанного отца и сторожа. Позади них с шинелью, накинутой на плечи, но без шапки плелся Тимка. Он не плакал, а только как-то странно вздрагивал.
- Тимка, - строго сказал сторож, - переночуешь у крестного, да скажи ему, чтобы он за домом посмотрел, как бы после обыска чего не пропало.
Отец шел молча и низко наклонив голову. Руки его были связаны за спиной. Заметив меня, он выпрямился и крикнул мне подбадривающе:
- Ничего, сынка! Прощай пока! Мать поцелуй и Танюшку. Да не горюй очень: время, брат, идет... веселое!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ
Глава первая

Двадцать второго февраля 1917 года военный суд шестого армейского корпуса приговорил рядового 12-го Сибирского стрелкового полка Алексея Горикова за побег с театра военных действий и за вредную антиправительственную пропаганду к расстрелу.
Двадцать пятого февраля приговор был приведен в исполнение. А второго марта из Петрограда пришла телеграмма о том, что восставшим народом самодержавие свергнуто.
Первым хорошо видимым заревом разгорающейся революции было для меня зарево от пожара барской усадьбы Полутиных. С чердака дома я до полуночи глядел на огненные языки, дразнившие свежий весенний ветер. Тихонько поглаживая нагревшуюся в кармане рукоятку маузера, самую дорогую память от отца, я улыбался сквозь слезы, еще не высохшие после тяжелой утраты, радуясь, что «веселое время» подходит.

В первые дни Февральской революции школа была похожа на муравьиную кучу, в которую бросили горящую головешку. После молитвы о даровании победы часть ученического хора начала было, как и всегда, гимн «Боже, паря храни», однако другая половина заорала «долой», засвистела, загикала. Поднялся шум, ряды учащихся смешались, кто-то запустил булкой в портрет царицы, а первоклассники, обрадовавшись возможности безнаказанно пошуметь, дико завыли котами и заблеяли козами.
Тщетно пытался растерявшийся инспектор перекричать толпу. Визг и крики не умолкали до тех пор, пока сторож Семен не снял царские портреты. С визгом и топотом разбегались взволнованные ребята по классам. Откуда-то появились красные банты. Старшеклассники демонстративно заправили брюки в сапоги (что раньше не разрешалось) и, собравшись возле уборной, нарочно, на глазах у классных наставников, закуривали. К ним подошел преподаватель гимнастики офицер Балагушин. Его тоже угостили папиросой. Он не отказался. При виде такого, доселе небывалого объединения начальства с учащимися окружающие закричали «ура».

Однако из всего происходившего поняли сначала только одно: царя свергли, и начинается революция. Но почему надо радоваться революции, что хорошего в том, что свергли царя, перед портретом которого еще только несколько дней тому назад хор с воодушевлением распевал гимны, - этого большинство ребят, а особенно из младших классов, не понимало.
В первые дни уроков почти не было. Старшеклассники записывались в милицию. Им выдавали винтовки, красные повязки, и они гордо расхаживали по улицам, наблюдая за порядком. Впрочем, порядка никто нарушать и не думал. Колокола тридцати церквей гудели пасхальными перезвонами. Священники в блестящих ризах принимали присягу Временному правительству .
Появились люди в красных рубахах. Сын попа Ионы, семинарист Архангельский, два сельских учителя и еще трое, незнакомых мне, называли себя эсерами2. Появились люди и в черных рубахах, в большинстве воспитанники старших классов, учительской и духовной семинарии, называвшие себя анархистами...
...Меня поразило, как удивительно много революционеров оказалось в Арзамасе. Ну положительно все были революционерами... В Петрограде и в Москве хоть бои были, полицейские с крыш стреляли в народ, а у нас полицейские добровольно отдали оружие и, одевшись в штатское, мирно ходили по улицам.
Однажды в толпе на митинге я встретился с Евграфом Тимофеевичем, тем самым городовым, который участвовал в аресте моего отца.

^{1 Временное правительство - буржуазно-помещичье правительство, которое образовалось после свержения царизма Февральской революцией.
1 Эсеры - мелкобуржуазная партия; в годы гражданской войны участвовали в контрреволюционных заговорах против Советской республики.
3 Анархисты (от слова анархизм - безвластие) отрицали всякую государственную власть, выступали против партии рабочего класса. Во время гражданской войны создавали банды для борьбы с Советской властью.}

В руках у него была корзина, из которой выглядывала бутылка постного масла и кочан капусты. Он стоял и слушал, о чем говорят социалисты. Заметив меня, приложил руку к козырьку и вежливо поклонился. 
- Как живы-здоровы? - спросил он. - Что... тоже послу шать пришли? Послушайте, послушайте... Ваше дело еще молодое! Нам, старикам, и то интересно... Вишь ты, как дело оберну лось!
Я сказал ему:
- Помните, Евграф Тимофеевич, как вы приходили папу арестовывать? Вы тогда говорили, что закон, что против закона нельзя идти. А теперь где же ваш закон? Нету вашего закона, и всем вам, полицейским, тоже суд будет.
Он добродушно засмеялся, и масло в горлышке бутылки заколыхалось.
- И раньше был закон, и теперь тоже будет. А без закона,! молодой человек, нельзя. А что судить нас будут, так это - пускай судят. Повесить - не повесят. Начальников наших и то не вешают... Сам государь император и то только под домашним арестом, а уж чего же с нас спрашивать!.. Вон, слышите? Оратор говорит, что не нужно никакой мести, что люди должны быть братьями и теперь, в свободной России, не должно быть ни тюрем, ни казней. Значит, и нам не будет ни тюрем, ни казней...
И ушел вперевалку. Я посмотрел ему вслед и подумал. «Как же так не нужно?.. Неужели же, если бы отец вырвался из тюрьмы, он позволил бы спокойно расхаживать своему тюремщику и не тронул бы его только потому, что все люди должны быть братьями?»
Я спросил об этом Федьку.

— При чем тут твой отец? - сказал он. - Твой отец был дезертиром, и на нем все равно осталось пятно. Дезертиров и сейчас ловят. Дезертир - не революционер, а просто беглец, который не хочет защищать родину.
— Мой отец не был трусом, - ответил я бледнея. - Ты врешь, Федька! Моего отца расстреляли и за побег и за пропаганду. У нас дома есть приговор.
Федька смутился и ответил примирительно:
- Так что же, это я сам выдумал? Об этом во всех газетах пишут. Прочитай в «Русском слове» речь Керенского Хорошая речь... Еще когда на общем собрании в женской гимназии читали, так ползала плакало. Там про войну говорится, что надо напрягать все силы, что дезертиры - позор армии и что «над могилами павших в борьбе с немцами свободная Россия воздвигнет памятник неугасаемой славы». Так прямо сказано - «неугасаемой»! А ты еще споришь!

_{1 А. Ф. Керенский - эсер, глава Временного правительства в России (1917).}
На трибуну один за другим выходили ораторы. Охрипшими голосами они рассказывали о социализме. Тут же записывали желающих в партию и добровольцев на фронт. Были такие ораторы, которые, взобравшись на трибуну, говорили до тех пор, пока их не стаскивали. На их место выталкивали новых ораторов.
Я все слушал, слушал, и казалось мне, что от всего услышанного голова раздувается, как пустой бычий пузырь. Перепутывались речи отдельных ораторов. И никак я не мог понять, чем отличить эсера от кадета кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и из всех речей оставалось в памяти только одно слово:
- Свобода... свобода... свобода...

- Гориков, - услышал я позади себя и почувствовал, как кто-то положил мне руку на плечо.
Около меня стоял неизвестно откуда появившийся ремесленный учитель Галка.
- Откуда вы? - спросил я, искренне обрадовавшись.
- Из Нижнего, из тюрьмы. Идем, милый, ко мне. Я здесь неподалеку комнату снял. Будем чай пить, у меня есть булка и мед. Я так рад, что тебя увидел! Я только вчера приехал и сегодня хотел нарочно к вам зайти.

Он взял меня за руку, и мы стали проталкиваться через гомонливую толпу.
На соседней площади мы натолкнулись на новую толчею. Здесь горели костры, и вокруг них толпились любопытные.
— Что это такое?
— А, пустое, - ответил, улыбнувшись, Галка. - Анархисты царские флаги жгут. Лучше бы разодрали ситец да роздали, а то мужики ругаются. Сам знаешь, каждая тряпка теперь дорога.
Руки у Галки были худые и длинные. Заваривая чай, он говорил быстро, то и дело улыбаясь:
1 Кадеты - конституционно-демократическая партия, называвшая себя партией «народной свободы», стремилась сохранить царизм в форме конституционной монархии.
2 Трудовики, «Трудовая группа» выражала интересы мелких хозяев - крестьян. В 1917 году поддерживала Временное правительство, выступала против Октябрьской революции.
- Твой отец погиб рано. Мы с ним вместе сидели, пока его не отправили в корпусный суд.


- Семен Иванович, - спросил я за чаем, - вот вы говорите, что с отцом товарищами по партии были. Разве же он был а партии? Он мне про это никогда не говорил.
- Нельзя было говорить, вот и не говорил.
- И вы тоже не говорили. Когда вас арестовали, то про вас Петька Золотухин рассказывал, что вы шпион.
Галка засмеялся:
- Шпион! Ха-ха-ха! Петька Золотухин? Ха-ха! Золотухину простительно, он глупый мальчишка, а вот когда теперь про нас большие дураки распускают слухи, что мы шпионы, - это, брат, еще смешнее.
- Про кого это про вас, Семен Иванович?
- А про нас, про большевиков. Я покосился на него.

— Так вы разве большевик, то есть я хочу сказать, значит, и отец тоже был большевиком?
— Тоже.
— И что это с отцом все не по-людски выходит? - огорченно спросил я, немного подумав.
— Как не по-людски?
— А так. Другие солдаты как солдаты, революционеры так уж революционеры, никто про них ничего плохого не говорит, все их уважают. А отец то дезертиром был, то вдруг оказывается большевиком. Почему большевиком, а не настоящим революционером, ну, хотя бы эсером или анархистом? А вот, как назло, большевиком. То хоть бы я мог сказать в ответ всем, что моего отца расстреляли за то, что он был революционером, и все бы заткнули рты и никто бы не тыкал в меня пальцем, а то если я скажу, что расстреляли отца как большевика, так каждый скажет - туда ему и дорога, потому что во всех газетах напечатано, что большевики - немецкие наемники и ихний Ленин у Вильгельма на службе.
— Да кто «каждый»-то скажет? - спросил Галка, во время моей горячей речи смотревший на меня смеющимися глазами.
— Да каждый. Кто ни попадется. Все соседи и батюшка на проповеди, вот и ораторы...
— Соседи! Ораторы!.. - перебил меня Галка. - Глупый! Да отец твой был в десять раз более настоящим революционером, чем все эти ораторы и соседи. Какие у тебя соседи? Монахи, выездновские лабазники 2, купцы, божьи странники, базарные мясники да мелкие обыватели. Ведь в том-то и беда, что среди соседей твоих редко-редко стоящего человека найдешь. Мы всю эту ораву и не агитируем даже. Пусть перед ними эти краснорубахие пустозвоны рассыпаются. Нам здесь времени тратить нечего, потому что монахи да лабазники все равно нашими помощниками не будут! Ты погоди, вот я тебя сведу, куда мы на митинги ходим. В бараки к раненым, в казармы к солдатам, на вокзал, в деревни. Ты вот там послушай! А тут -нашел судей... Соседи!..

Глава вторая

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я встретился с Галкой.
На Сальниковой улице, рядом с огромным зданием духовного училища, стоял маленький, окруженный садиком домик. Обыватели, проходя мимо его распахнутых окон, через которые виднелись окутанные махорочным дымом лица, прибавляли шагу и, удалившись на квартал, злобно сплевывали: - Здесь заседают провокаторы!
Здесь находился клуб большевиков. Большевиков в городе было всего человек двадцать, но домик всегда был набит до отказа. Вход в него был открыт для всех, но главными завсегдатаями здесь были солдаты из госпиталя, пленные австрийцы и рабочие кожевенной и кошмовальной фабрик .
Почти все свободное время проводил там и я. Сначала я ходил туда с Галкой из любопытства, потом по привычке, потом втянуло, завертело и ошарашило. Точно очистки картофеля под острым ножом, вылетала вся шелуха, которой до сих пор была
забита моя голова...
Помню, однажды в Каменке был митинг... По широким улицам со всех концов двигались к площади кучки мужиков из соседних селений. Митинг еще не начинался, но гомон и шум слышны были издалека.

В толпе я увидел Федьку. Он шнырял взад-вперед и совал проходившим какие-то листовки. Заметив меня, он подбежал:
- Эгей! И ты пришел... Ух, сегодня и весело будет! На вот, возьми пачку и помогай раздавать.
Он сунул мне десяток листовок.
Я развернул одну - листовки были эсеровские, за войну до победы и против дезертирства. Я протянул пачку обратно:
- Нет, Федька, я не буду раздавать такие листовки. Раздавай сам, когда хочешь.
фабрика -где валяют кошмы, то есть войлок.
Федька плюнул:


- Дурак ты... Ты что, тоже с ними? - И он мотнул головой в сторону проходивших Галки и Баскакова. - Тоже хорош... Нечего сказать. А я-то еще на тебя надеялся!
И, презрительно пожав плечами, Федька исчез в толпе. «Он на меня надеялся, - усмехнулся я. -Что, у меня своей головы, что ли, нет?»...

Глава четвертая

...Только что начала забываться история с моим отцом, только что начал таять холодок между мной и некоторыми из прежних товарищей, как подул новый ветер из столицы; обозлились обитатели города на большевиков и закрыли клуб.
Арестовала думская милиция Баскакова, и тут опять я очутился виноватым: зачем с большевиками околачивался, зачем к 1 Мая над ихним клубом на крыше флаг вывешивал, почему на митинге отказался помогать Федьке раздавать листовки за войну до победы?..

Как же мог я взять у Федьки эсеровские листовки, когда мне Баскаков только что полную груду своих прокламаций дал? Как же можно раздавать и те и другие?..
Учеба в это время была плохая. Преподаватели заседали по клубам, явные монархисты подали в отставку. Половину школы заняли под Красный Крест.
- Я, мать, уйду из школы, - говаривал я иногда. - Учебы все равно никакой, со всеми я на ножах. Вчера, например, Коренев собирал с кружкой в пользу раненых; было у меня двадцать копеек, опустил и я, а он перекосился и говорит: «Родина в подачках авантюристов не нуждается». Я аж губы закусил. Это при всех-то!..

С маузером, который подарил мне отец, я не расставался никогда. Маузер был небольшой, удобный, в мягкой замшевой кобуре. Я носил его не для самозащиты. На меня никто не собирался нападать, но он дорог мне был как память об отце, его подарок - единственная ценная вещь, имевшаяся у меня. И еще потому любил я маузер, что всегда испытывал какое-то приятное волнение и гордость, когда чувствовал его с собой. Кроме того, мне было тогда пятнадцать лет, и я не знал, да и до сих пор не знаю ни одного мальчугана этого возраста, который отказался бы иметь настоящий револьвер. Об этом маузере знал только Федька. Еще в дни дружбы я показал ему его. Я видел, с какой завистью, осторожно рассматривал он тогда отцовский На другой день после истории с Кореневым я вошел в класс, как и всегда в последнее время, ни с кем не здороваясь, ни на кого не обращая внимания. Первым уроком была география... Я заметил, что Федька пишет какие-то записки и рассылает их по партам. Через плечо соседа в начале одной из записок я успел прочесть свою фамилию. Я насторожился.
После звонка, внимательно наблюдая за окружавшими, я встал, направился к двери и тотчас же заметил, что от двери я отгорожен кучкой наиболее крепких одноклассников. Около меня образовалось полукольцо из середины его вышел Федька и направился ко мне.

- Что тебе надо? - спросил я.
- Сдай револьвер, - нагло заявил он. - Классный комитет постановил, чтобы ты сдал револьвер в комиссариат думской милиции. Сдай его сейчас же комитету, и завтра ты получишь
от милиции расписку.
- Какой еще револьвер? - отступая к окну и стараясь, насколько хватило сил, казаться спокойным, переспросил я.
— Не запирайся, пожалуйста! Я знаю, что ты всегда носишь маузер с собой. И сейчас он у тебя в правом кармане. Сдай лучше добровольно, или мы вызовем милицию. Давай - И он протянул руку.
— Маузер?
— Да.
— А этого не хочешь?! - резко выкрикнул я, показывая ему фигу. - Ты мне его давал? Нет. Ну так и катись к черту, пока
не получил по морде!
Быстро повернув голову, я увидел, что за моей спиной стоят четверо готовых схватить меня сзади. Тогда я прыгнул вперед, пытаясь прорваться к двери. Федька рванул меня за плечи. Я ударил его кулаком, и тотчас же меня схватили за плечи и поперек груди. Кто-то пытался вытолкнуть мою руку из кармана. Не вынимая руки, я крепко впился в рукоятку револьвера.
«Отберут... Сейчас отберут...»

Тогда, как пойманный в капкан звереныш, я взвизгнул. Я вынул маузер, большим пальцем вздернул предохранитель и нажал спуск.
Четыре пары рук, державших меня, мгновенно разжались. Я вскочил на подоконник. Оттуда я успел разглядеть белые, будто ватные лица учеников, желтую плиту каменного пола, разбитую выстрелом... Не раздумывая, я спрыгнул с высоты второго этажа на клумбы ярко-красных георгинов.

Поздно вечером по водосточной трубе, со стороны сада, я пробрался к окну своей квартиры. Старался лезть потихоньку, чтобы не испугать домашних, но мать услышала шорох, подошла и спросила тихонько:
- Кто там? Это ты, Борис?
- Я, мама.
- Не ползи по трубе... сорвешься еще. Иди, я тебе дверь открою.
- Не надо, мама... Пустяки, я и так...
Спрыгнув с подоконника, я остановился, приготовившись выслушать ее упреки и жалобы.
- Есть хочешь? - все так же тихо спросила мать. - Садись, я тебе супу достану, он теплый еще.
Тогда решив, что мать ничего не знает, я поцеловал ее и, усевшись за стол, стал обдумывать, как передать ей обо всем случившемся. Рассеянно черпая ложкой перепрелый суп, я почувствовал, что мать сбоку пристально смотрит на меня. От этого мне стало неловко, и я опустил ложку на край тарелки.
- Был инспектор, - сказала мать, - говорил, что из школы тебя исключат и что если завтра к двенадцати часам ты не сдашь
. свой револьвер в милицию, то они сообщат туда об этом и у тебя отберут его силой. Сдай, Борис!
— Не сдам, - упрямо и не глядя на нее, ответил я. - Это папин.
— Мало ли что папин! Зачем он тебе? Ты потом себе другой достанешь. Ты и без маузера за последние месяцы какой-то шальной стал, еще застрелишь кого-нибудь! Отнеси завтра и сдай.
— Нет, - быстро заговорил я, отодвигая тарелку. - Я не хочу другого, я хочу этот! Это папин. Я не шальной, я никого не задеваю. Они сами лезут. Мне наплевать на то, что исключили, я бы и сам ушел. Я спрячу его и не отдам.
— Бог ты мой! - уже раздраженно начала мать. - Ну, тогда тебя посадят и будут держать, пока не отдашь!
— Ну и пусть посадят, - обозлился я. - Вон и Баскакова посадили... Ну что ж, и буду сидеть, все равно не отдам... Не отдам! - после небольшого молчания крикнул я так громко, что мать отшатнулась.

— Ну, ну, не отдавай, - уже мягче проговорила она. - Мне-то что?..
Меня удивила уступчивость матери. Это было не похоже на нее. Мать редко вмешивалась в мои дела, но зато уже когда заладит что-нибудь, то не успокоится до тех пор, пока не добьется своего...
Спал крепко...
Проснулся, соскочил с кровати и заглянул в соседнюю комету без пяти семь. Матери не было. Нужно было торопиться и спрятать незаметно в саду маузер.
Накинул рубаху, сдернул со стула штаны - и внезапный холодок разошелся по телу: штаны были подозрительно легкими. Тогда осторожно, как бы боясь обжечься, я протянул руку к карману. Так и есть - маузера там не было: пока я спал, мать вытащила его.
«Ах, вот оно... вот оно что!.. И она тоже против меня. А я-то поверил ей вчера. То-то она так легко перестала уговаривать меня... Она, должно быть, понесла его в милицию».
...Оглядевшись по углам, я заметил, что большой плетеной корзины нет, и догадался, что мать ушла на базар. Но если ушла на базар, то не взяла же она с собой маузер? Значит, она спрятала его пока дома. Куда? И тотчас же решил: в верхний ящик шкафа, потому что это был единственный ящик, который запирался на ключ.
...Крак! Замок щелкнул. Потянул за ручку. Есть... маузер... Кобура лежит отдельно. Схватил и то и другое. Запер ящик, ключ через окно выбросил в сад и выбежал на улицу. Оглядевшись по сторонам, я заметил возвращавшуюся с базара мать. Тогда я завернул за угол и побежал по направлению к кладбищу.
На опушке перелеска остановился передохнуть. Бухнулся на ворох сухих листьев и тяжело задышал, то и дело оглядываясь по сторонам, точно опасаясь погони. Рядом протекал тихий, безмолвный ручеек. Вода была чистая, но теплая и пахла водорослями. Не поднимаясь, я зачерпнул горсть воды и выпил, потом положил голову на руки и задумался. Что же теперь делать? Домой возвращаться нельзя, в школу нельзя... Впрочем, домой можно... Спрятать маузер и вернуться. Мать посердится и перестанет когда-нибудь. Сама же виновата - зачем тайком вытащила? А из милиции придут? Сказать, что потерял, - не поверят. Сказать, что чужой, -спросят, чей. Ничего не говорить - как бы еще на самом деле не посадили! Подлец Федька... Подлец!

Сквозь редкие деревья опушки виднелся вокзал.
y.y.y.y.y -донеслось оттуда эхо далекого паровозного гудка. Над полотном протянулась волнистая полоса белого пара, и черный, отсюда похожий на жука паровоз медленно выкатился из-за поворота. У-у-у-у-у! -заревел он опять, здороваясь с дружески протянутой лапой семафора.
«А что, если...»
Я тихонько приподнялся и задумался. И чем больше я думал, тем сильнее и сильнее манил меня вокзал. Звал ревом гудков,

протяжно-певучими сигналами путевых будок, почти что ощутимым запахом горящей нефти и глубиной далекого пути, убегающего к чужим, незнакомым горизонтам.
«Уеду в Нижний, - подумал я. - Там найду Галку. Он в Сормове. Он будет рад и оставит меня пока у себя, а дальше будет видно. Все утихнет, и тогда вернусь. А может быть... - и тут что-то изнутри подсказало мне: -- Может быть, и не вернусь».
«Будет так», - с неожиданной для самого себя твердостью решил я и, сознавая всю важность принятого решения, встал, почувствовав себя крепким, большим, сильным.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ФРОНТ
Глава первая

Прошло полгода. Письмо, адресованное мною к матери, в солнечный апрельский день было опущено на вокзале. «Мама!
Прощай! прощай! Уезжаю в группу славного товарища Сиверса, который бьется с белыми войсками корниловцев и калединцев. Уезжает нас трое. Дали нам документы из сормовской дружины, в которой состоял я вместе с Белкой. Мне долго давать не хотели, говорили, что молод. Насилу упросил я Галку, и он устроил. Он бы и сам поехал, да слаб и кашляет тяжело. Голова у меня горячая от радости. Все, что было раньше, - это пустяки, а настоящее в жизни только начинается, оттого и весело...»
На третий день пути, во время шестичасовой стоянки на какой-то маленькой станции, мы узнали о том, что в соседних волостях не совсем спокойно: появились небольшие бандитские шайки и кое-где были перестрелки кулаков с продотрядами . Уже поздно ночью к составу подали паровоз...
Поезд шел тихо, должно быть на подъем. Огромное густое зарево обволокло весь горизонт. Над заревом, точно опаленные огнем пожара, потухали светлячки звезд и таяла побледневшая луна.
— Земля бунтует, - послышалось из темного угла чье-то спокойное, бодрое замечание.
— Плети захотела, оттого и бунтует, - тихо и озлобленно ответил противоположный угол.
Сильный треск оборвал разговоры. Вагон качнуло, ударило, я с петел с нар на головы расположившихся на полу. Все смешалось, и черное нутро вагона с воплями кинулось в распахнутую
дверь теплушки. Крушение.
Я неловко бухнулся в канаву возле насыпи, еле успев вскочить, чтобы не быть раздавленным спрыгивавшими людьми. Два раза ударили выстрелы. Рядом какой-то человек, широко растопырив дрожащие руки, торопливо говорил:
- Это ничего... Это ничего... Только не надо бежать, а то они откроют стрельбу. Это же не белые, это здешние станичники. Они только ограбят и отпустят.
К вагону подбежали двое с винтовками, крича:
- Зз...алезай!.. Зз...алезай обратно! Куда выскочил? Народ шарахнулся к теплушкам. Оттолкнутый кем-то я оступился и упал в сырую канаву. Распластавшись, быстро, как ящерица, я пополз к хвосту поезда. Наш вагон был предпоследним, и через минуту я очутился уже наравне с тускло посвечивающим сигнальным фонарем заднего вагона. Здесь стоял мужик с винтовкой. Я хотел было повернуть обратно, но человек этот, очевидно заметив кого-то с другой стороны насыпи, побежал туда. Один прыжок - и я уже катился вниз по скату скользкого глинистого оврага. Докатившись до дна, я встал и потащился к кустам, еле поднимая облипшие глиной ноги.
Ожил лес, покрытый дымкой молодой зелени. Где-то далеко задорно перекликались петухи. С соседней поляны доносилось кваканье вылезших погреться лягушек. Кое-где в тени лежали еще островки серого снега, но на солнечных просветах прошлогодняя жесткая трава была суха. Я отдыхал, куском бересты счищал с сапог пласты глины. Потом я взял пучок травы, обмакнул его в воду и вытер перепачканное грязью лицо.

Места незнакомые. Какими дорогами выбраться на ближайшую станцию? Где-то собаки лают -должно быть, деревня близко. Если пойти спросить? А вдруг нарвешься на кулацкую засаду? Спросят -кто, откуда, зачем. А у меня документ да еще в кармане маузер. Ну, документ, скажем, в сапог можно запрятать. А маузер? Выбросить?
Я вынул его, повертел. И жалко стало. Маленький маузер так крепко сидел в моей руке, так спокойно поблескивал вороненой сталью плоского ствола, что я устыдился своей мысли, погладил его и сунул обратно за пазуху, во внутренний, приделанный к подкладке потайной карман.
Утро было яркое, гомонливое, и мне на пенушке посреди желтой полянки не верилось тому, что есть какая-то опасность...

Глава вторая

...Не успел я пройти и двухсот шагов, как услышал гогот гусей, хрюканье свиньи и сквозь листву увидел зеленую крышу одинокого хутора.
«Подкрадусь, - решил я. - Посмотрю, если нет ничего подозрительного, спрошу дорогу и попрошу немного поесть».
Встал за кустом бузины. Было тихо. Людей не было видно, из трубы шел легкий дымок. Стайка гусей вперевалку направлялась в мою сторону. Легкий хруст обломанной веточки раздался сбоку от меня. Ноги разом напряглись, и я повернул голову. Но тотчас же испуг мой сменился удивлением. Из-за куста, в десяти шагах в стороне, на меня пристально смотрели глаза притаившегося там человека. Человек этот не был хозяином хутора, потому что сам спрятался за ветки и следил за двором. Так поглядели мы один на другого внимательно, настороженно, как два хищника, встретившиеся на охоте за одной и той же добычей. Потом по молчаливому соглашению завернули подальше в чащу и подошли один к другому.
Он был одного роста со мною. На мой взгляд, ему было лет семнадцать. Черная суконная тужурка плотно обхватывала его крепкую, мускулистую фигуру, но на ней не было ни одной пуговицы - похоже, что пуговицы были не случайно оторваны, а нарочно срезаны. К его крепким брюкам, заправленным в запачканные глиной хромовые сапоги, пристало несколько сухих колючек.

Бледное, измятое лицо с темными впадинами под глазами заставляло думать, что он, вероятно, тоже ночевал в лесу.
— Что, - сказал он негромко, кивая головой в сторону хутора, - думаешь туда?
— Туда, - ответил я. А ты?
— Не дадут, - проговорил он. - Я увидел уже: там трое здоровенных мужиков. Мало ли на что попасть можно!
— А тогда как же?.. Ведь есть-то надо!
— Надо, - согласился он. - Только не Христа ради. Нынче милостыню не подают. Ты кто? - спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: - Ладно... Мы и сами достанем. Одному трудно, я пробовал уже, а вдвоем достанем. Тут, в кустах, гуси бродят, здоровые.
— Чужие?
Он посмотрел на меня, как бы удивляясь нелепости моего замечания, и добавил тихо:
- Нынче чужого ничего нет - нынче все свое. Ты зайди на полянку и гони тихонько гуся на меня, а я за кустом спрячусь...
Долго гусь еще хлопал крыльями, дергал лапами и, обессиленный, затих только тогда, когда мы очутились в укромном глухом овраге. Тогда незнакомец отшвырнул гуся и, доставая табак, сказал, тяжело дыша:
- Хватит. Здесь можно и остановиться.

Новый товарищ вынул перочинный нож и стал молча потрошить гуся, изредка поглядывая в мою сторону.
Я набрал хворосту, навалил целую груду и спросил:
- Спички есть?
- Возьми, - и окровавленными пальцами он осторожно протянул коробок. - Не трать много.
Тут я как следует разглядел его. Налет пыли, осевший на коже, не мог скрыть ровной белизны подвижного лица. Когда он говорил, правый уголок его рта чуть вздрагивал и одновременно немного прищуривался левый глаз. Он был старше меня года на два и, по-видимому, сильнее. Пока украденный гусь жарился на вертеле, распространяя вокруг мучительно аппетитный запах, мы лежали на траве.
— Курить хочешь? - спросил незнакомец.
— Нет, не курю.
- Ты в лесу ночевал?.. Холодно, - добавил он, не ожидая ответа. -Ты как сюда попал? Тоже оттуда? - И он махнул рукой в сторону полотна железной дороги.
— Оттуда. Я убежал с поезда, когда его остановили.
— Документы проверяли?
- Нет, -удивился я. -Какие там документы - бандиты напали.
- А-а-а... - и он молча запыхтел папироской.
- Ты куда пробираешься? - после долгого молчания неожиданно спросил он.
— Я на Дон... - начал было я и замолчал.

— На До-он? - протянул он привставая. -Ты... на Дон?
Быстрая недоверчивая улыбка пробежала по его тонким потрескавшимся губам, прищуренные глаза широко раскрылись, но тотчас потухли, лицо его стало равнодушным, и он спросил лениво:
- Что же, у тебя там родные, что ли?
- Родные... - ответил я осторожно, потому что почувствовал, как он старается выпытать все обо мне, а сам умышленно остается в тени.
Он опять замолчал, повернул на другой бок гуся, с которого скатывались капли шипящего жира, и сказал спокойно:
- Я тоже в те места пробираюсь, только не к родным, а в отряд к Сиверсу.
Он рассказал мне, что учился в Пензе, приехал к дяде-учителю в находившуюся неподалеку отсюда волость, но в волости восстали кулаки, и он еле успел убежать.

Уплетая разорванного на части, обгоревшего и пахнувшего дымом гуся, мы долго и дружески болтали с ним.
Я был счастлив, что нашел себе товарища. Прибавилось сразу бодрости, и казалось, что теперь вдвоем нетрудно будет выкрутиться из ловушки, в которую мы оба попали.
- Ляжем спать, пока солнце, - предложил новый товарищ. - Сейчас хоть выспимся, а то ночью из-за холода глаз не сомкнуть.
Мы растянулись на лужайке, и вскоре я задремал. Вероятно, я и уснул бы, если бы не муравей, заползший мне в ноздрю. Я приподнялся и зафыркал. Товарищ уже спал. Ворот его гимнастерки был расстегнут, и на холщовой подкладке я увидел вытисненные черной краской буквы: Гр. А. К. К.
«Какое же это училище? - подумал я. - У меня, например, на пряжке пояса буквы: А. Р. У., то есть Арзамасское реальное училище. А здесь Гр., потом А. К. К. - И так я прикладывал и этак - ничего не выходило. - Спрошу, когда проснется», - решил я.

После жирной еды мне захотелось пить. Воды поблизости не было, я решил спуститься на дно оврага, где, по моим предположениям, должен был пробегать ручей. Ручей я нашел, но из-за вязкого берега подойти к нему было трудно. Я пошел вниз, надеясь разыскать более сухое место. По дну оврага, параллельно течению ручья, пролегала неширокая проселочная дорога. На сырой глине я увидел отпечатки лошадиных подков и -свежий конский навоз. Похоже было на то, что утром здесь прогоняли табун.
Наклонившись, чтобы поднять выпущенную из рук палочку, я заметил на дороге какую-то блестящую втоптанную в грязь вещичку Я поднял ее и вытер. Эта была сорванная с зацепки жестяная красная звездочка, одна из тех непрочных, грубовато сделанных звездочек, которые красными огоньками горели в восемнадцатом году на папахах красноармейцев, на блузах рабочих и большевиков.
«Как она очутилась здесь?» - подумал я, внимательно оглядывая дорогу. И, опять наклонившись, заметил пустую гильзу от трехлинейной винтовки.
Позабыв даже напиться, я понесся обратно к оставленному товарищу. Товарищ почему-то не спал и стоял возле куста, осматриваясь по сторонам и, по-видимому, разыскивая меня.
- Красные! - крикнул я во все горло, подбегая к нему сбоку.
Он отпрыгнул согнувшись, как будто сзади него раздался выстрел, и обернулся ко мне с перекошенным от страха лицом.
Но увидев только одного меня, он выпрямился и сказал сердито, пытаясь объяснить как-нибудь свой испуг: Черт... гаркнул под самое ухо...
— Красные, - гордо повторил я.
— Где красные? Откуда?

Сегодня утром проходили. По всей дороге следы от подков, навоз совсем свежий... Гильза стреляная и это... -Я протянул ему звездочку.
Товарищ облегченно вздохнул:
— Ну, так бы и говорил. -И опять добавил, как бы оправдываясь: -А то кричит... Я черт знает что подумал.
— Идем скорей... идем по той же дороге. Дойдем до первой деревни, они, может быть, там еще отдыхают. Идем же, -торопил я, - чего раздумывать?
- Идем, -согласился он, как мне показалось, после некоторого колебания. -Да, да, конечно, идем.
Он провел рукой по шее, и опять передо мной мелькнули буквы на холщовой подкладке: Гр. А. К. К.
- Слушай, -спросил я, -что означают у тебя эти буквы?
- Какие еще буквы? -недовольно спросил он, наглухо застегиваясь.

— А на воротнике?
— Черт их знает. Это не мой костюм. Я купил его по случаю.
- А-а... А я бы никогда не сказал, что по случаю, - весело, шагая рядом с ним, говорил я. - Костюм как нарочно по тебе сшит. Мне раз мать купила штаны по случаю, так сколько, бывало, ни подтягивай, всё сваливаются.
Чем ближе мы подходили к незнакомой деревеньке, тем чаще и чаще останавливался мой товарищ.
«Нечего торопиться, - убеждал он, - вечером в сумерках удобнее подойти будету£ случае если отряда там нет, нас никто не заметит. Пройдем задами, да и только. А то сейчас чужому человеку в незнакомой местности опасно».
Я соглашался с ним, что в сумерках разведать безопаснее, но меня брало нетерпение скорее попасть к своим, и я еле сдерживал шаг.
Не доходя до деревеньки, мой спутник остановился у заросшей кустарником лощины, предложил свернуть с дороги и обсудить, как быть дальше. В кустах он сказал мне:
— Я так думаю, что вдвоем на рожон переть нечего. Давай-один останется здесь, а другой проберется огородами к деревне и разузнает. Меня что-то сомнение берет. Тихо уж очень, и собаки не лают. Красных там, может, и нет, а кулачье с винтовками найдется.
— Давай тогда вдвоем проберемся.
- Вдвоем хуже. Чудак! - И он дружески похлопал меня по плечу. -Ты останься, а я и один как-нибудь управлюсь, а то зачем тебе понапрасну рисковать? Ты ожидай меня здесь.
«Хороший парень, -подумал я, когда он ушел. -Странный немного, а хороший. Иной бы опасное на другого свалил или предложил жребий тянуть, а этот сам идти вызвался».
Вернулся он через час -раньше, чем я ожидал. В руках его была увесистая, по-видимому только что срезанная и обструганная дубинка.
- Скоро ты! -крикнул я. - Ну что же?

— Нету, - еще издалека замотал он головой. - И нет и не было вовсе! Должно быть, красные завернули на другую дорогу, к Суглинкам, это недалеко отсюда.
— Да хорошо ли ты узнал? - переспросил я упавшим голосом. - Неужели так и нет?
— Так-таки и нет. Мне в крайней избе старуха сказала, да еще мальчишка в огороде попался, тот тоже подтвердил. Видно, брат, заночуем здесь, а завтра дальше вслед.
Я опустился на траву и задумался. И тут-то подкралось ко мне мое первое сомнение в правдивости слов моего спутника. Смутила меня его палка. Палка была тяжелая, дубовая, вырезанная налобком, то есть с шишкой на конце. Видно было, что он вырезал ее только что. До деревни отсюда около часа ходьбы. Если крадучись пробираться да порасспросить и вернуться, тут как раз в два часа еле-еле управишься, а он ходил никак не больше часа и за это время успел еще дубовую палку вырезать и обделать. А над нею одной с перочинным ножом возни не меньше получаса! Неужели он струсил, ничего не разузнал и просидел все время в кустах? Нет, не может быть, он же сам вызвался идти разузнать. Зачем же тогда было ему вызываться? Да он и не похож на труса. Конечно, страшно, нечего и говорить, но ему самому надо ведь как-то выбраться.
Натаскали охапку сухих листьев и улеглись рядом, укрывшись моим пальто. Так лежали молча с полчаса. Сырость от земли начинала холодить бок. «Листьев набрали мало», - подумал я и поднялся.
— Ты чего? -полусонным недовольным голосом спросил товарищ. -- Чего тебе не спится?
— Сыро... Ты лежи, я сейчас еще охапки две подброшу.
Рядом листву мы уже подобрали, и я пошел в кусты поближе к дороге. Луна только еще всходила, и в темноте было трудно разобраться. Попадались под руку сучья и ветки. Тихий стук донесся со стороны дороги. Кто-то не то шел, не то ехал. Бросив охапку и стараясь не задевать веток, я направился к дороге.
По сырой, мягкой земле неторопливо и почти бесшумно продвигалась крестьянская подвода. Разговаривали вполголоса двое.
Да ведь как сказать, - спокойно говорил один. - Да ведь если разобраться, он, может, и правильно говорил.

- Командир-от? - переспросил другой. - Конечно, может, и правильно. Да кабы они тут постоянно стояли, а то нынче приехали, поговорили -и дальше. А там придут опять наши заправилы и хотя бы мне, к примеру, скажут: «Ах, такой-разэдакий, ты кулаков показывал, душа из тебя вон!» Красным что... Побыли, а сегодня опять подводы наряжают, а наши-то всегда около. Вот тут и почеши затылок!
- Подводы наряжают?
- А то как же. С вечеру стучал Федор, солдат ихний, что бы, значит, к двенадцати подводу.
Голоса стихли. Я стоял, не зная, что думать. Значит, правда: значит, красные все-таки в деревне. Значит, мой спутник обманул меня. Красные уезжают, а потом ищи их опять. Надо скорее. Но зачем он обманул меня?
Первою мыслью было броситься одному и бежать по дороге в деревню. Но тут я вспомнил, что пальто мое осталось на полянке. «Надо все-таки вернуться, успею еще. Да и этому сказать надо, хоть он и трус, а все-таки свой же».
Сбоку шорох. Я увидел, что мой товарищ выходит из-за кустов. Очевидно, он пошел вслед за мной и, также спрятавшись, подслушивал разговор проезжавших мужиков.
— Ты что же это?.. - укоризненно и сердито начал было я.

— Идем! -вместо ответа возбужденно проговорил он. Я сделал шаг в сторону дороги, он - за мной.
Сильный удар дубины сбил меня с ног. Удар был тяжел, хотя его и ослабила моя меховая шапка. Я открыл глаза. Опустившись на корточки, мой спутник торопливо разглядывал при лунном свете вытащенный из кармана моих штанов документ.
«Вот что ему нужно было, - понял я. - Вот оно что: он вовсе не трус, он знал, что в деревне красные, и нарочно не сказал этого, чтобы оставить меня ночевать и обокрасть. Он даже и не повстанец, потому что сам боится кулаков, он - настоящий белый».
Я сделал попытку привстать, с тем чтобы отползти в кусты. Незнакомец заметил это, сунул документы в свою кожаную сумку и подошел ко мне.
- Ты не сдох еще? -холодно спросил он. -Собака, нашел себе товарища! Я бегу на Дон, только не к твоему собачьему Сиверсу, а к генералу Краснову.
Он стоял в двух шагах от меня и помахивал тяжелой дубиной,


Тук-тук... - стукнуло сердце. Тук-тук... - настойчиво заколотилось оно обо что-то крепкое и твердое. Я лежал на боку, и правая рука моя была на груди. И тут я почувствовал, как мои пальцы осторожно, помимо моей воли, пробираются за пазуху, в потайной карман, где был спрятан маузер.
Если незнакомец даже и заметил движение моей руки, он не обратил на это внимания, потому что не знал ничего про маузер. Я крепко сжал теплую рукоятку и тихонько сдернул предохранитель. В это время мой враг отошел еще шага на три - то ли затем, чтобы лучше оглядеть меня, а вернее всего затем, чтобы с разбегу еще раз оглушить дубиной. Сжав задергавшиеся губы, точно распрямляя затекшую руку, я вынул маузер и направил его в сторону приготовившегося к прыжку человека.
Я видел, как внезапно перекосилось его лицо, слышал, как он крикнул, бросаясь на меня, и скорее машинально, чем по своей воле, я нажал спуск...
Он лежал в двух шагах от меня со сжатыми кулаками, вытянутыми в мою сторону. Дубинка валялась рядом.

«Убит», - понял я и уткнул в траву отупевшую голову, гудевшую, как телефонный столб от ветра.
Так, в полузабытьи, пролежал я долго. Жар спал. Кровь отлила от лица, неожиданно стало холодно, и зубы потихоньку выбивали дробь. Я приподнялся, посмотрел на протянутые ко мне руки, и мне стало страшно. Ведь это уже всерьез! Все, что происходило в моей жизни раньше, было в сущности похоже на игру, даже побег из дома, даже учеба в боевой дружине со славными сормовцами, даже вчерашнее шатанье по лесу, а это уже всерьез. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в черном лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком... Голова перестала шуметь, и холодной росой покрылся лоб.
Подталкиваемый страхом, я поднялся, на цыпочках подкравшись к убитому, схватил валявшуюся на траве сумку, в которой был мой документ, и задом, не спуская с лежащего глаз, стал пятиться к кустам. Потом обернулся и напролом через кусты побежал к дороге, к деревне, к людям - только бы не оставаться больше одному.
Глава третья У первой хаты меня окликнули:
- Кого черт несет? Эй, хлопец! Да стой же ты, балда этакая! Из тени от стен хаты отделилась фигура человека с винтовкой и направилась ко мне.
- Куда несешься? Откуда? -спросил дозорный, поворачивая меня лицом к лунному свету.
К вам... - тяжело дыша, ответил я. - Ведь вы товарищи...

Он перебил меня:
Мы-то товарищи, а ты кто?
Я тоже... - отрывисто начал было я. И, почувствовав, что
не могу отдышаться и продолжать говорить, молча протянул ему сумку.
Ты тоже? -уже веселее, но еще с недоверием переспросил дозорный, -Ну, пойдем тогда к командиру, коли ты тоже!
Несмотря на поздний час, в деревне не спали. Ржали кони. Скрипели распахиваемые ворота - выезжали крестьянские подводы, и кто-то орал рядом:
— До-ку-кин!.. До-ку-кин!.. Куда ты, черт, делся?
— Чего, Васька, горланишь? -строго спросил мой конвоир,
поравнявшись с кричавшим.
- Да Мишку ищу, -рассерженно ответил тот. -Нам сахар на двоих выдали, а ребята говорят, что его с караулом к эшелону
вперед отсылают.
— Ну и отдаст завтра.
— Отдаст, дожидайся! Будет утром чай пить и сопьет зараз.
Он на сладкое падкий!

Тут говоривший заметил меня и, сразу переменив тон, спросил с любопытством:
- Кого это ты, Чубук, поймал? В штаб ведешь? Ну, веди, веди. Там ему покажут. У, сволочь... - неожиданно выругал он меня и сделал движение, как бы намереваясь подтолкнуть меня
концом приклада.
Но мой конвоир отпихнул его и сказал сердито:
- Иди, иди... Тебя тут не касается. Нечего на человека до-
прежь времени лаять...
Дзинь-дзинь!.. Дзик-дзак!.. - послышался металлический лязг сбоку. Человек в черной папахе, при шпорах, с блестящим волочившимся палашом с деревянной кобурой маузера и нагайкой, перекинутой через руку, выводил коня из ворот. Рядом шел горнист с трубой.
— Сбор, - сказал человек, занося ногу в стремя.
— Та-та-ра-та... тата... - мягко и нежно запела сигнальная труба. - Та-та-та-та-а-а...
— Шебалов, -окрикнул мой провожатый, -погодь! Вот до
тебя человека привел.
. Палаш- холодное оружие с прямым и широким клинком, на конце обоюдоострым.
— На што? - не опуская занесенной в стремя ноги, спросил тот. - Что за человек?
— Говорит, что наш, свой, значит... и документы...

Некогда мне, -ответил командир, вскакивая на коня. -
Ты, Чубук, и сам грамотный, проверь... Коли свой, так отпусти, пусть идет с богом.
Я никуда не пойду, -заговорил я, испугавшись возможности опять остаться одному. - Я и так два дня один по лесам
бегал. Я к вам пришел. И я с вами хочу остаться.
- С нами? - как бы удивляясь, переспросил человек в черной папахе. -Да ты, может, нам и не нужен вовсе!
- Нужен, - упрямо повторил я. - Куда я один пойду?
— А верно ж! Если вправду свой, то куда он один пойдет? - вступился мой конвоир. - Нынче одному здесь прогулки плохие. Ты, Шебалов, не морочь человеку голову, а разберись. Когда врет, так одно дело; а если свой, так нечего от своего отпихиваться. Слазь с жеребца-то, успеешь.
— Чубук! -сурово проговорил командир. -Ты как разговариваешь? Кто этак с начальником разговаривает? Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?

— Факт, - спокойно согласился Чубук.
— Ну, так тогда я и без твоих замечаний слезу.
Он соскочил с коня, бросил поводья на ограду и, громыхая палашом, направился в избу.
Только в избе, при свете сальной коптилки, я разглядел его как следует. Бороды и усов не было. Узкое, худощавое лицо его было коряво. Густые белесоватые брови сходились на переносице, из-под них выглядывала пара добродушных глаз, которые он нарочно щурил, очевидно, для того, чтобы придать лицу надлежащую суровость. По тому, как долго он читал мой документ и при этом слегка шевелил губами, я понял, что он не особенно грамотен. Прочитав документ, он протянул его Чубуку и сказал с сомнением:
— Ежели не фальшивый документ, то, значит, настоящий. Как ты думаешь, Чубук?
— Ага, - спокойно согласился тот, набивая махоркой кривую трубку.
— Ну, а как ты сюда попал? - спросил командир.

Я начал рассказывать горячо и волнуясь, опасаясь, что мне не поверят. Но, по-видимому, мне поверили, потому что, когда я кончил, командир перестал щурить глаза и, обращаясь к Чубуку, проговорил добродушно:
— А ведь если не врет, то, значит, вправду наш паренек! Как тебе показалось, Чубук?
— Угу, - спокойно подтвердил Чубук, выколачивая пепел о подошву сапога.
— Ну, так что же мы будем с ним делать-то?
А мы зачислим его в первую роту, и пускай ему Сухарев
даст винтовку, которая осталась от убитого Пашки, - подсказал Чубук.
Командир подумал, постучал пальцами по столу и приказал серьезно:
- Так сведи же его, Чубук, в первую роту и скажи Сухареву, чтобы дал он ему винтовку, которая осталась от убитого Пашки, а также патронов, сколько полагается. Пусть он внесет этого человека в списки нашего революционного отряда.

Дзинь-дзинь!.. Дзик-дзак!.. - лязгнул палаш, шпоры и маузер. Распахнув дверь, командир неторопливо спустился к коню.
- Идем, - сказал солидный Чубук и неожиданно потрепал меня по плечу.
Снова труба сигналиста мягко, переливчато запела. Громче зафыркали кони, сильней заскрипели подводы. Почувствовав себя необыкновенно счастливым, я улыбался, шагая к новым товарищам. Всю ночь мы шли. К утру погрузились в поджидавший нас на каком-то полустанке эшелон. К вечеру прицепили ободранный паровоз, и мы покатили дальше, к югу, на помощь отрядам и рабочим дружинам, боровшимся с захватившими Донбасс немцами, гайдамаками1 и красновцами.
Наш отряд носил гордое название: «Особый отряд революционного пролетариата». Бойцов в нем оказалось немного, человек полтораста. Отряд был пеший, но со своей конной разведкой в пятнадцать человек под командой Феди Сырцова. Всем отрядом командовал Шебалов - сапожник, у которого еще пальцы не зажили от порезов дратвой и руки не отмылись от черной краски. Чудной был командир! Ребята относились к нему с уважением, хотя и посмеивались над некоторыми его слабостями. Одной его слабостью была любовь .к внешним эффектам: конь был убран красными лентами, шпоры (и где он их только выкопал, в музее, что ли?) были неимоверной длины, изогнутые, с зубцами, - такие я видел только на картинках с изображением средневековых рыцарей; длинный никелированный палаш спускался до земли, а в деревянную покрышку маузера была врезана медная пластинка с вытравленным девизом: «Я умру, но ты, гад, погибнешь!» Говорили, что дома у него осталась жена и трое ребят. Старший уже сам работает. Дезертировав после февраля с фронта, он сидел и тачал сапоги, а когда юнкера начали громить Кремль, надел праздничный костюм, чужие, только что сшитые на заказ хромовые сапоги, достал на Арбате у дружинников винтовку и с тех пор, как выражался он, «ударился навек в революцию».
Гайдамаки - здесь: контрреволюционные войска украинской Центральной Рады.

Глава четвертая

Через три дня, не доезжая немного до станции Шахтной, отряд спешно выгрузился.
Примчался откуда-то молодой парнишка-кавалерист, сунул Шебалову пакет и сказал улыбаясь, точно сообщая какую-то приятную новость:
- А вчера уйму наших немцы у Краюшкова положили. Беда прямо, какая жара была!
Отряду была дана задача: минуя разбросанные по деревенькам части противника, зайти в тыл и связаться с действующим отрядом донецких шахтеров Бегичева.
- А что же связаться? -недовольно проговорил Шебалов, тыкая пальцем в карту. - Где я тот отряд искать буду? Накося, написали: между Олешкином и Сосновкой! Ты мне точно место дай, а то «связаться» да еще «между»...
Тут Шебалов выругал штабных начальников, которые ни черта не смыслят в деле, а только горазды приказы писать, и велел скликать ротных командиров. Однако, несмотря на ругань по адресу штабников, Шебалов был доволен тем, что получил самостоятельную задачу и не был подчинен какому-нибудь другому, более многочисленному отряду.
Командиров было трое: бритый и спокойный чех Галда, хмурый унтер Сухарев и двадцатитрехлетний весельчак, гармонист и плясун, бывший пастух Федя Сырцов.
Все они расположились на полянке вокруг карты, посреди плотного кольца обступивших красноармейцев.
— Ну, - сказал Шебалов, приподнимая бумагу. - Согласно, значит, полученному мною приказу, приходится идти нам в неприятельский тыл, чтобы действовать вблизи отряда Бегичева, и должны мы выступить сегодня в ночь, минуя и не задевая встречных неприятельских отрядов. Понятно вам это?
— Ну, уж и не задевая! Как же это можно, чтобы не задевая? - с хитроватой наивностью спросил Федя Сырцов.
— А так и не задевая, - настороженно повернув голову, ответил Шебалов и показал Феде кулак. - Я тебя, черта, знаю... Я тебе задену! Ты у меня смотри, чтоб без фокусов...
Перед ночным походом ребята варили в котелках кашу с салом, пекли на углях картошку, валялись на траве, чистили винтовки и отдыхали. В повозке у ротного Сухарева я увидел лишнюю старую шинель. Подол ее был прожжен, но шинель была еще крепкая и годная к носке. Я попросил ее у Сухарева.
- На што она тебе? - спросил он грубовато. - У тебя ж свое пальто, да еще драповое, мне шинелька самому нужна. Я из нее себе штаны сошью.
А ты сшей из моего, - предложил я, - честное слово...

А то все ребята в шинелях, а я черный, как ворона.
- Ну-у! -Тут Сухарев с удивлением посмотрел на меня. Его мужиковатое, топорное лицо расплылось в недоверчивую улыбку. - Сменяешь? Конешно, - быстро заговорил он. - И на самом деле, какой же ты солдат в пальте? И виду никакого вовсе. Шинелька, не смотри, что прожжена немного, ее обкоротить можно. А я тебе в придачу серую папаху дам, у меня осталась лишняя...
Мимо прошел озабоченный Шебалов. Рядом упругой, крепкой походкой шагал Федя и быстро говорил что-то командиру. Остановились возле Сухарева. До меня долетели слова:
— Разведка по оврагу.
— Конных?

— Конных нельзя, заметно слишком. Пошли трех своих, Сухарев.
— Чубук, -негромко, как бы спрашивая, сказал Шебалов, - ты за старшего пойдешь. С собой Шмакова возьми и еще выбери кого-нибудь понадежнее.
- Возьми меня, Чубук, - тихо попросил я. - Я буду очень
надежным.
— Возьми Симку Горшкова, - предложил Сухарев.
— Меня, Чубук, - зашептал я опять, - возьми меня... Я буду
самый надежный.
- Угу! - сказал Чубук и мотнул головой.

Я вскочил, едва не завизжав, потому что сам не верил в то, что меня возьмут на такое серьезное дело. Пристегнув подсумок и вскинув винтовку на плечо, остановился, смущенный пристальным, недоверчивым взглядом Сухарева.
— Зачем его берешь? -спросил он Чубука. - Он тебе все дело испортить может - возьми Симку.
— Симку? - переспросил, как бы раздумывая, Чубук и, чиркая спичкой, закурил.
«Дурак! - бледнея от обиды и ненависти к Сухареву, прошептал я про себя. - Как он может при всех так. отзываться обо мне? А не возьмут, так я нарочно сам проберусь... Нарочно до самой деревни, все разузнаю и вернусь. Пусть тогда Сухарев сдохнет от досады!»
Чубук закурил, хлопнул затвором, вложил в магазин четыре патрона, пятый дослал в ствол и, поставив на предохранитель, сказал равнодушно, точно не чувствуя, как важно для меня его решение.

- Симку? Что ж, можно и Симку. - Он поправил патронташ и, взглянув на мое побледневшее лицо, неожиданно улыбнулся и сказал грубовато:
- Да что ж Симку... Он... и этот постарается, коли у него есть охота. Пошли, парень!
Я кинулся к опушке.
- Стой! -строго остановил меня Чубук. -Не жеребцуй, это тебе не на прогулку. Бомба у тебя есть? Нету? Возьми у меня одну. Погоди, да не суй ее в карман рукояткой - станешь вынимать, кольцо сдернешь. Суй запалом вниз. Ну, так. Эх ты, добавил он уже мягко, - белая горячка!
Глава пятая
- Пробирайся по правому скату, - приказал Чубук. - Шмаков пойдет по левому, я - вниз посередке. Как что заметите, так мне знак подавайте.
Мы стали медленно продвигаться. Через полчаса на краю левого ската, чуть-чуть позади, я увидел Шмакова. Он шел согнувшись, немного выставив голову вперед. Обыкновенно добродушно-плутоватое лицо его было сейчас серьезно и зло.
Овраг сделал изгиб, и я потерял из виду и Шмакова, и Чубука. Я знал, что они где-то здесь, неподалеку, так же как и я, продвигаются, укрываясь за кусты, и сознание того, что, несмотря на кажущуюся разрозненность, мы крепко связаны общей задачей и опасностью, подкрепляло меня. Овраг расширился. Заросли пошли гуще. Опять поворот, и я пластом упал на землю.
По широкой, вымощенной камнем дороге, пролегавшей всего в сотне шагов от правого ската, двигался большой кавалерийский отряд.
Вороные, на подбор сытые кони бодро шагали под всадниками; впереди ехали три или четыре офицера. Как раз напротив меня отряд остановился, командир вынул карту и стал рассматривать ее.

Пятясь задом, я полз вниз и обернулся, отыскивая взглядом Чубука, с тем чтобы скорее подать ему условный сигнал. Было страшно, но все-таки успела промелькнуть горделивая мысль, что я недаром пошел в разведку, что не кто-нибудь другой, а я первый открыл неприятеля.
«Где же Чубук? -подумал я с тревогой, поспешно оглядываясь по сторонам. - Что же это он?» Я уже хотел скатиться вниз и разыскать его, как внимание мое привлек чуть шевелившийся куст на левом скате оврага.
С противоположного ската, осторожно высунувшись из-за ветвей, Васька Шмаков подавал мне рукой какие-то непонятные, но тревожные сигналы, указывая на дно оврага.
Сначала я думал, что он приказывает мне спуститься вниз, но, следуя взглядом по направлению его руки, я тихонько ахнул и поджал голову.
По густо разросшемуся дну оврага шел белый солдат и вел в поводу лошадь. То ли он искал водопоя, то ли это был один из дозорных флангового разъезда, охраняющего движение колонны, но это был враг, вклинившийся в расположение нашей разведки. Я не знал теперь, что мне делать. Всадник скрылся за кустами. Мне виден был только Васька. Но Ваське, очевидно, с противоположной стороны было видно еще что-то, скрытое от меня. Он стоял на одном колене, упершись прикладом в землю, и держал вытянутую в мою сторону руку, предупреждая, чтобы я не двигался, и в то же время смотрел вниз, приготовившись прыгнуть.
Топот, раздавшийся справа от меня, заставил меня обернуться. Кавалерийский отряд свернул на проселочную дорогу и взял рысь. В тот же момент Васька широко махнул мне рукой и сильным прыжком прямо через кусты кинулся вниз. Я тоже. Скатившись на дно оврага, я рванулся вправо и увидел, что возле одного из кустов кубарем катаются два сцепившихся человека. В одном из них я узнал Чубука, в другом - неприятельского солдата. Не помню даже, как я очутился возле них. Чубук был внизу, он держал за руки белого, пытавшегося вытащить из кобуры револьвер. Вместо того чтобы сшибить врага ударом приклада, я растерялся, бросил винтовку и потащил его за ноги, но он был тяжел и отпихнул меня. Я упал навзничь и, ухватившись за его руку, укусил ему палец. Белый вскрикнул и отдернул руку. Вдруг кусты с шумом раздвинулись, появился до пояса мокрый Васька и четким учебным приемом на скаку сбил солдата прикладом.

Откашливаясь и отплевываясь. Чубук поднялся с травы.
— Васька! -хрипло и отрывисто сказал он и показал рукой на щипавшего траву коня.
— Ага, - ответил Васька и, схватив тащившийся по земле повод, дернул его к себе.
— С собой, -так же быстро проговорил Чубук, указывая на оглушенного гайдамака.
Васька понял его.
- Вяжи руки!
Чубук поднял мою винтовку, двумя взмахами штыка перерезал ружейный ремень и крепко стянул им локти еще не очнувшегося солдата.
- Бери за ноги! -крикнул он мне. -Живее, шкура! -выругался он, заметив мое замешательство.
Перевалили пленника через спину лошади. Васька вскочил в седло, не сказав ни слова, стегнул коня нагайкой и помчался назад по неровному дну оврага.
- Сюда! -прохрипел мне багровый и потный Чубук, дергая меня за руку. - Кати за мной!
И цепляясь за сучья, он полез наверх.
- Стой, - сказал он, останавливаясь почти у края, - сиди Только-только успели мы притаиться за кустами, как внизу
показалось сразу пятеро всадников. Очевидно, это и было ядро флангового разъезда. Всадники остановились, оглядываясь: оче1 видно, они искали своего товарища. Громкие ругательства понеслись снизу. Все пятеро сорвали с плеч карабины. Один соскочил с коня и поднял что-то. Это была шапка солдата, впопыхах оставленная нами на траве. Кавалеристы тревожно заговорили и один из них, по-видимому старший, протянул руку вперед.: «Догонят Ваську, - подумал я, - у него ноша тяжелая. Их пятеро, а он один».
- Бросай вниз бомбу! -услышал я приказание и увидел, как в руке Чубука блеснуло что-то и полетело вниз.
Тупой грохот ошеломил меня.

— Бросай! -крикнул Чубук и тотчас же рванул мою занесенную руку, выхватил мою бомбу и, щелкнув предохранителем, швырнул ее вниз.
— Дура! - рявкнул он мне, совершенно оглушенному взрывами и ошарашенному быстрой сменой неожиданных опасностей. - Дура! Кольцо снял, а предохранитель оставил!
Мы бежали по свежевспаханному вязкому огороду. Белые, очевидно, не могли через кусты верхами вынестись по скату наверх и, наверно, выбирались спешившись. Мы успели добежать до другого оврага, завернули в одно из ответвлений; опять побежали по полю, затем попали в перелесок и ударились напрямик в чащу. Далеко, где-то сзади, послышались выстрелы.
— Не Ваську нагнали? -дрогнувшим, чужим голосом спросил я.
— Нет, - ответил Чубук, прислушиваясь, - это так... после времени досаду срывают. Ну, понатужься, парень, прибавим еще ходу! Теперь мы им все следы запутаем.
Мы шли молча. Мне казалось, что Чубук сердится и презирает меня за то, что я, испугавшись, выронил винтовку и по-мальчишески нелепо укусил солдата за палец, что у меня дрожали руки, когда взваливали пленника на лошадь, и, главное, за то, что я растерялся и не сумел даже бросить бомбу. Еще стыднее и горше становилось мне при мысли о том, что Чубук расскажет обо мне в отряде и Сухарев обязательно поучительно вставит: «Говорил я тебе, не связывайся с ним; взял бы Симку, а то нашел кого!» Слезы обиды и злости на себя, на свою трусость вот-вот готовы были пролиться из глаз.

Чубук остановился, вынул кисет с махоркой, и, пока он набивал трубку, я заметил, что пальцы Чубука тоже чуть-чуть дрожат. Он закурил, затянулся несколько раз с такой жадностью, как будто пил холодную воду, потом сунул кисет в карман, потрепал меня по плечу и сказал просто и задорно:
— Что... живы, брат, остались? Ничего, Бориска, парень ты ничего. Как это ты его за руку зубами тяпнул! -И Чубук добродушно засмеялся. - Прямо как чистый волчонок тяпнул. Что ж, не все одной винтовкой - на войне, брат, и зубы пригодиться могут!
— А бомбу... - виновато пробормотал я. - Как же это я ее с предохранителем хотел?
— Бомбу? -улыбнулся Чубук. - Это, брат, не ты один, это почти каждый непривыкший обязательно неладно кинет: либо с предохранителем, либо вовсе без капсюля. Я, когда сам молодой был, так же бросал. Ошалеешь, обалдеешь, так тут не то что предохранитель, а и кольцо-то сдернуть позабудешь. Так вроде бы как булыжником запустишь - и то ладно. Ну, пошли... Идти-то нам еще далеко!
Дальнейший путь до стоянки отряда мы прошли и легко п без устали. На душе было спокойно и торжественно, как после школьного экзамена.
Никогда ничего обидного больше Сухарев обо мне не скажет.
Доскакавши до стоянки отряда, Васька сдал оглушенного пленника командиру. К рассвету белый очухался и показал на допросе, что полотно железной дороги, которое нам надо было пересекать, охраняет бронепоезд, на полустанке стоит немецкий батальон, а в Глуховке расквартирован белогвардейский отряд под командой капитана Жихарева...

Глава шестая

Мир между Россией и Германией был давно уже подписан, но, несмотря на это, немцы не только наводнили своими войсками Украину, вперлись и в Донбасс, помогая белым формировать отряды. Огнем и дымом дышали буйные весенние ветры.
Наш отряд,подобно десяткам других партизанских отрядов, действовал в тылу почти самостоятельно, на свой страх и риск. Днями скрывались мы по полям и оврагам или отдыхали, раскинувшись у глухого хутора; ночами делали налеты на полустанки с небольшими гарнизонами. Выставляя засады на проселочную дорогу, нападали на вражеские обозы, перехватывали военные донесения и разгоняли фуражиров
Но та поспешность, с которой мы убирались прочь от крупных неприятельских отрядов, и постоянное стремление уклониться от открытого боя казались мне сначала постыдными. На са« мом деле прошло уже полтора месяца, как я был в отряде, а а еще не участвовал ни в одном настоящем бою. Перестрелки бы. ли. Набеги на сонных или отбившихся белых были. Сколько проводов было перерезано, сколько телеграфных столбов спилено -J и не счесть, а боя настоящего еще не было.
- На то мы и партизаны, - ничуть не смущаясь, заявил мне Чубук, когда я высказал свое удивление по поводу такого не красивого, на мой взгляд, поведения отряда. - Тебе бы, милый как на картине, выстроиться в колонну, винтовки наперевес, и попер. Вот, мол, смотрите, какие мы храбрые! У нас сколько пу леметов? Один, да и к тому всего три ленты. А вон у Жихарев четыре «максима» да два орудия. Куда же ты на них попрешь. Мы должны на другом брать. Мы, партизаны, как осы: маленькие, да колючие. Налетели, покусали, да и прочь. А храброст такая, чтоб для показа, - она нам ни к чему сейчас; это не храб- рость выходит, а дурость...
Надо было уходить отсюда к своим, к северу, где находилась завеса регулярных частей Красной Армии: в патронах уже был недостача. Но раненые связывали. Пятеро еще могли идти, трое не умирали и не выздоравливали. Среди них был Яшка Цыганенок. Появился этот Яшка у нас неожиданно.
Однажды, выступая в поход с хутора Архиповки, отряд выстроился развернутым фронтом вдоль улицы.
При расчете левофланговый красноармеец, теперь убитый маленький Хорек, крикнул:
- Сто сорок седьмой неполный!

До тех пор Хорек был всегда сто сорок шестым полным. Шебалов заорал:
- Что врете! Пересчитать снова! Снова пересчитали, и снова Хорек оказался сто сорок седьмым неполным.
— Пес вас возьми! - рассердился Шебалов. Кто счет путает, Сухарев?
— Никто не путает, - ответил из строя Чубук, - тут же лишний человек объявился.
Поглядели. Действительно, в строю между Чубуком и Никишиным стоял новичок. Было ему лет восемнадцать-девятнадцать. Черный, волосы кудрявые, лохматые.
- Ты откуда взялся? - спросил удивленно Шебалов. Парень молчал.
- А он встал тут рядом, - объяснил Чубук. - Я думал, нового какого ты принял. Пришел с винтовкой и встал.
— Да ты хоть кто такой? - рассердился Шебалов.

— Я... цыган... красный цыган, - ответил новичок.
- Кра-а-асный цы-га-ан? -вытаращив глаза, переспросил
Щебалов и, вдруг засмеявшись, добавил: -Да какой же ты цыган, ты же еще цыганенок!
Он остался у нас в отряде, и за ним так и осталась кличка
Цыганенок.
Теперь у Цыганенка была прохвачена грудь. Бледность просвечивала через кожу его коричневого лица, и запекшимися губами он часто шептал что-то на чужом, непонятном наречии.
Глава седьмая
Через два дня Цыганенку стало лучше. Вечером, когда я подошел к нему, он лежал на охапке сухой листвы и. уставившись в черное звездное небо, тихонько напевал что-то.
- Цыганенок, -предложил я ему, -дай я около тебя костер разожгу, чай согрею, пить будем, у меня в баклаге1 молоко есть. Хочешь?
Я сбегал за водой, подвесил котелок на шомпол , перекинутый над огнем через два воткнутых в землю штыка, и, подсаживаясь к раненому, спросил:
- Какую это ты песню поешь, Цыганенок? Он ответил не сразу.
— А пою я песню такую старую, в ней говорится, что нет у цыган родной земли и та ему земля родная, где его хорошо принимают. А дальше спрашивают: «А где же, цыган, тебя хорошо принимают?» И он отвечает: «Много я стран исходил, был у венгров, был у болгар, был у туретчины, много земель исходил я с табором и еще не нашел такой земли, где бы хорошо мой табор приняли».

— Цыганенок, - спросил я его, - а зачем ты у нас появился? Ведь вас же не забирают на службу.
Он сверкнул белками, приподнялся на локте и ответил:
- Я пришел сам, меня не нужно забирать. Мне надоело в таборе! Отец мой умеет воровать лошадей, а мать гадает. Дед мой воровал лошадей, бабка гадала. И никто из них себе счастья не украл, и никто себе хорошей судьбы не нагадал. Надо по-другому.
Цыганенок оживился, приподнялся, но боль раны, очевидно, давала себя еще чувствовать, и, стиснув губы, он с легким стоном опустился опять на кучу листвы.
Баклага - жестяной плоский сосуд.
Вскипевшее молоко разом ринулось на огонь и загасило пламя. Я не успел выхватить котелок с углей. Цыганенок неожиданно рассмеялся.

- Ты чего?
- Так. - И он задорно тряхнул головой. - Я вот думаю, чт и народ весь эдак: и русские, и евреи, и грузины, и татары тер. пели старую жизнь, терпели, а потом, как вода из котелка, вспенились и кинулись в огонь. Я вот тоже... сидел, сидел, не вытерпел, захватил винтовку и пошел хорошую жизнь искать.
- И найти думаешь?
- Один не нашел бы... а все вместе должны бы... потому - охота большая.
Подошел Чубук.
— Садись с нами чай пить, - предложил я.
— Некогда, -отказался он. - Пойдешь со мной, Борис?
- Пойду, -быстро ответил я, не спрашивая даже о том, куда он меня зовет.
— Ну, так допивай скорее, а то нас подвода ждет.
— Какая подвода, Чубук?

Он отозвал меня и объяснил, что отряд к рассвету снимается, соединится недалеко отсюда с шахтерским отрядом Бегичева, и вместе они будут пробираться к своим. Трех тяжело раненных брать с собой нельзя: пробираться придется мимо белых и немцев.
Отсюда недалеко пасека. Там место глухое, хозяин свой и согласился приютить у себя раненых на время, пока поправятся. Оттуда Чубук привел подводы, и сейчас надо, пока темно, раненых переправить туда.
- А еще с нами кто?
— Больше никого. Вдвоем мы. Я бы и один управился, да лошадь норовистая попала. Придется одному под уздцы вести, а другому за товарищами присматривать. Так пойдешь, значит?
— Пойду, пойду, Чубук. Я с тобой, Чубук, всегда и всюду пойду. А оттуда куда, назад?
— Нет. Оттуда мы прямой дорогой вброд через речку, там со своими и встретимся. Ну, трогаем. - И Чубук пошел к голове лошади. - Винтовка моя, смотри, чтобы не выпала, - послышался из темноты его голос.
Телега легонько дернула, в лицо брызнули капли росы, упавшие с задетого колесом куста, и черный поворот скрыл от наших глаз догоравшие костры, разбросанные собиравшимся в поход отрядом. Дорога была плохая: ямы, выбоины, то и дело попадались разлапившиеся по земле корни. Темь была такая, что ни лошади, ни Чубука с телеги видно не было. Раненые лежали на охапках свежего сена и молчали.

Я шел позади и, чтобы не оступиться, придерживался свободной от винтовки рукой за задок телеги. Было тихо. Если бы не однотонное посвистывание полуночной пигалицы, можно было бы подумать, что темнота, окружившая нас, мертва. Все молчали.
Только изредка, когда колеса проваливались в ямы или натыкались на пень, раненый Тимошкин тихонько стонал.
Жиденький, наполовину вырубленный лесок казался сейчас непроходимым, густым и диким. Затянувшееся тучами небо черным потолком повисло над просекой. Было душно, и казалось, что мы ощупью движемся каким-то длинным извилистым коридором.
Мне вспомнилось почему-то, как давно-давно, года три тому назад, в такую же теплую ночь мы с отцом возвращались с вокзала домой прямой тропой через перелесок. Так же вот свиристела пигалица, так же пахло переспелыми грибами и дикой малиной.
На вокзале, провожая своего брата Петра, отец выпил с ним несколько рюмок водки. То ли от этого, то ли от того, что чересчур сладко пахло малиной, отец был особенно возбужден и разговорчив. Дорогой он рассказывал мне про свою молодость и про свое ученье в семинарии. Я смеялся, слушая рассказы о его школьной жизни, о том, что их драли розгами, и мне казалось нелепым и невероятным, чтобы такого высокого, крепкого человека, как мой отец, кто-то когда-то мог драть.
- Это ты у одного писателя вычитал, - возражал я. - У него есть про это книга. «Очерки бурсы» называется. Так ведь то давно было, бог знает когда!
- А я, думаешь, недавно учился? Тоже давно.

- Ты в Сибири, пап, жил. А в Сибири страшно: там каторжники. Мне Петька говорил, что там человека в два счета убить могут и некому пожаловаться.
Отец засмеялся и начал мне объяснять что-то. Но что он хотел объяснить мне, я так и не понял тогда, потому что по его словам выходило как-то странно, что каторжники вовсе не каторжники, и что у него даже знакомые были каторжники, и что в Сибири много хороших людей, во всяком случае больше, чем в Арзамасе.
Но все это я пропускал мимо ушей, как и многие другие разговоры, смысл которых я начинал понимать только теперь.
«Нет... никогда, никогда в прошлую жизнь я не подозревал и не думал, что отец мой был революционером. И вот то, что я сейчас с красными, то, что у меня винтовка за плечами, - это не потому, что у меня был отец революционер, а я его сын. Это вышло как-то само собой. Я сам к этому пришел», -подумал я. И эта мысль заставила меня загордиться. Ведь, правда, на самом деле, сколько партий есть, а почему же я все-таки выбрал самую правильную, самую революционную партию?
Мне захотелось поделиться этой мыслью с Чубуком. И вдруг мне показалось, что возле головы лошади никого нет и конь давно уже наугад тащит телегу по незнакомой дороге.
— Чубук! - крикнул я испугавшись.
— Ну! - послышался его грубоватый, строгий голос. - Чего орешь?
— Чубук, - смутился я, - далеко еще?
— Хватит, - ответил он и остановился. - Поди-ка сюда, встань и шинельку раздвинь, закурю я.
Трубка летящим светлячком поплыла рядом с головой лошади. Дорога разгладилась, лес раздвинулся, и мы пошли рядом,
Я сказал Чубуку, о чем думал, и ожидал, что он с похвалой отзовется о моем уме и дальнозоркости, которые толкнули меня к большевикам. Но Чубук не торопился хвалить. Он выкурил по крайней мере полтрубки и только тогда сказал серьезно:
— Бывает и так. Бывает, что человек и своим умом дойдет... Вот Ленин, например. Ну, а ты, парень, навряд ли...
— А как же, Чубук? - тихо и обиженно спросил я. - Ведь я же сам.
--- Сам... Ну, конечно, сам. Это тебе только кажется, что сам. Жизнь так повернулась, вот тебе и сам! Отца у тебя убили - раз... К людям таким попал - два. С товарищами поссорился - три. Из школы тебя выгнали - четыре. Вот ежели все эти события откинуть, то остальное, может, и сам додумал. Да ты не сердись, - добавил он, почувствовав, очевидно, мое огорчение. - Разве с тебя кто спрашивает больше?
— Значит, выходит, Чубук, что я нарочно... что я не красный? - дрогнувшим голосом переспросил я. - А это все неправда, и я в разведку всегда с тобой, я и поэтому ведь на фронт ушел, чтобы защищать... а, значит, выходит...
— Ду-ура! Ничего не выходит. Я тебе говорю - обстановка... а ты - «я сам, я сам». Скажем, к примеру: отдали бы тебя в кадетский корпус - глядишь, из тебя и калединский юнкер вышел бы.
— А тебя?

— Меня? -Чубук усмехнулся. - За мной, парень, двадцать годов шахты. А это никакой юнкерской школой не вышибешь!
Мне было несказанно обидно. Я был глубоко оскорблен словами Чубука и замолчал. Но мне не молчалось.
— Чубук... так, значит, меня и в отряде не нужно, раз я такой, что и юнкером бы... и калединцем...
— Дура! - спокойно и как бы не замечая моей злости, ответил Чубук. - Зачем же не нужно? Мало что, кем ты мог бы быть. Важно, кто ты есть. Я тебе только говорю, чтобы ты не задавался. А так... что же, парень ты хороший. Мы тебя, погоди, поглядим еще немного, да и в партию примем. Ду-ура! -совсем уже ласково добавил он.
Я ведь знал, что Чубук любит меня, но чувствовал ли Чубук, как горячо, больше, чем кого бы то ни было в ту минуту, любил я его? «Хороший Чубук, - думал я. - Вот он и коммунист, и двадцать лет в шахте, и волосы уже седеют, а всегда он со мною... И ни с кем больше, а со мной. Значит, я заслуживаю. И еще больше буду заслуживать. Когда будет бой, я нарочно не буду нагибаться, и если меня убьют, то тоже ничего. Тогда матери напишут: «Сын ваш был коммунист и умер за великое дело революции». И мать заплачет и повесит на стену мой портрет рядом с отцовским, а новая, светлая жизнь пойдет своим чередом мимо той стены».
«Жалко только, что попы наврали, - подумал я, -и нет у человека никакой души. А если б была душа, то посмотрела бы, какая будет жизнь. Должно быть, хорошая, очень интересная будет жизнь».
Телега остановилась. Чубук поспешно сунул руку в карман и сказал тихо:
- Как будто бы стучит что-то впереди. Дай-ка винтовку. Лошадей с ранеными отвели в кусты. Я остался возле телеги,
а Чубук исчез куда-то. Вскоре он вернулся.

- Молчок теперь... четверо казаков верхами. Дай мешок... лошади морду закрою, а то не заржала бы еще некстати.
Топот подков приближался. Недалеко от нас казаки сменили рысь на шаг. Краешек луны, выскочив в прореху разорванной тучи, озарил дорогу. Из-за кустов я увидел четыре папахи. С казаками был офицер; на его плече вспыхнул и погас золотой погон. Мы выждали, пока топот стихнет, и тронулись дальше.
Уже рассветало, когда мы подъехали к маленькому хутору. На стук телеги вышел к воротам заспанный пасечник - длинный рыжий мужик с вдавленной грудью и острыми, резко выпиравшими из-под расстегнутой ситцевой рубахи плечами. Он повел лошадь через двор, распахнул калитку, от которой тянулась еле заметная, поросшая травой дорога.
- Туда поедем... У болотца в лесу клуня там им спокойнее
будет.
В небольшом, забитом сеном сарае было свежо и тихо. В дальнем углу были постелены дерюги. Две овчины, аккуратно сложенные, лежали вместо подушек у изголовья. Рядом стояли ведро воды и берестовый жбан с квасом. Перетащили раненых.
- Кушать, может, хотят? -спросил пасечник. -Тогда под головами хлеб и сало. А хозяйка коров подоит, молока принесет.
Клуня - помещение для снопов и молотьбы хлеба.

Нам надо было уходить, чтобы не разойтись у брода со своими. Но, несмотря на то что мы сделали для раненых все, что
могли, нам было как-то неловко перед ними. Неловко за то, что мы оставляли их одних, без помощи в чужом, враждебном краю. Тимошкин, должно быть, понял это.
Ну, с богом! - сказал он побелевшими, потрескавшимися
губами. - Спасибо, Чубук, и тебе, парень, тоже. Может быть, приведет еще судьба - встретимся.
Более других утомленный, Самарин открыл глаза и приветливо кивнул головой. Цыганенок молчал, облокотившись на руки, серьезно смотрел на нас и чему-то слабо улыбался.
- Так всего хорошего, ребята, - проговорил Чубук, - поправляйтесь лучше. Хозяин надежный, он вас не оставит. Будьте живы,, здоровы...
Повернувшись к выходу, Чубук громко кашлянул и, опустив глаза, на ходу стал выколачивать о приклад трубку.
- Дай вам счастья и победы, товарищи! - звонко крикнул вдогонку Цыганенок. Звук его голоса заставил нас остановиться и обернуться с порога. - Пошли вам победы над всеми белыми, какие только есть на свете, - так же четко и ясно добавил Цыганенок и тихо уронил черную голову на мягкую овчину.

Глава восьмая

Рыжий от загара песчаный берег таял в воде, искрившейся на отмелях солнечной рябью. У брода наших не было.
— Прошли, должно быть, - решил Чубук. - Это нам все равно... Тут недалеко отсюда кордон должен быть брошенный, и возле него отряд привал сделает.
— Давай выкупаемся, Чубук, - предложил я. - Мы скоренько. Вода, посмотри, какая те-е-плая.

— Тут купаться нехорошо. Место открытое.
— Ну и что ж, что открытое?
- Как что? Голый человек - это не солдат. Голого всякий и с палкой забрать может. Казак, скажем, к броду подъедет, заберет винтовку, и делай с ним, что хочешь. Был такой случай у Хопра. Не то что двое, а весь отряд человек в сорок купаться полез. Наскочили пятеро казаков и открыли по реке стрельбу. Так что было-то! Которых побило, которые на другой берег убег-ли. Так нагишом и бродили по лесу. Села там богатые... Кулачьё. Куда ни сунешься, всем сразу видно - раз голый, значит, большевик.
Все-таки уговорил я его. Мы отошли от брода в кусты и наскоро выкупались. Реку переходили, нацепив на штыки винтовок связанные ремнем узелки со штанами и сапогами. После купанья винтовка стала легче, и подсумок не давил бок. Бодро зашагали краем рощи но направлению к избушке. Избушка была заброшена, стекла выставлены, даже котел из плиты был выломан. Видно было, что, перед тем как оставить ее, хозяева вывезли все, что только было можно.
Чубук настороженно, сощурив глаза, обошел избу кругом, заложил два пальца в рот и продолжительно свистнул. Долго металось эхо по лесу, рассыпалось и перекатывалось и, измельчав, запуталось, заглохло в чаще однотонно шумливой листвы.
Ответа не было.

- Неужели же мы опередили их? Что ж, придется подождать.
В стороне от дороги выбрали тень под кустом и легли. Было жарко. Свернув в скатку шинель, я подложил ее под голову и, чтобы не мешалась, снял кожаную сумку. За время походов и ночевок на сырой земле сумка пообтерлась и выгорела.
В сумке этой у меня лежали перочинный нож, кусок мыла, игла, клубок ниток и подобранная где-то середина из энциклопедического словаря Павленкова.
Словарь - такая книга, которую можно перечитывать без конца: все равно всего не запомнишь. Именно поэтому-то я и носил его с собой и часто в отдых, во время отсиживания где-нибудь в логу или чаще леса, доставал измятые листки и начинал перечитывать по порядку все, что попадалось. Были там биографии монахов, генералов, королей, рецепты лака, философские термины, упоминания о давнишних войнах, история какого-то доселе неслыханного мной государства Коста-Рика и тут же рядом способ добывания удобрений из костей животных. Много самых разнообразных, нужных и ненужных сведений от буквы 3 до Р, на которой был оборван словарь, получил я за чтением этого словаря.
Несколько дней тому назад, перед тем как идти на пост, заторопившись, я сунул в эту же сумку кусок черного хлеба. И сейчас я увидел, что позабытый кусок раскрошился и залепил мякишем листки. Я вытряхнул все содержимое на траву и стал ладонью прочищать стенку сумки. Нечаянно мой палец задел за отогнувшийся край кожаной подкладки.
Повернув сумку к солнцу, я заглянул в нее и увидел, что из-под отставшей кожи виднеется какая-то белая бумага.
Любопытство овладело мной: я надорвал подкладку побольше и вытащил тоненький сверток каких-то бумажек. Развернул одну: посредине герб с позолоченным двуглавым орлом, пониже золотыми буквами вытиснено «Аттестат».

Был выдан этот аттестат воспитаннику 2-й роты имени графа Аракчеева кадетского корпуса Юрию Ваальду, в том, что он успешно окончил курс учения, был отличного прилежания, поведения и переводится в следующий класс.
«Вот оно что!» - понял я, вспоминая убитого мною лесного незнакомца и его черную гимнастерку, на которой нарочно были срезаны пуговицы, и вытисненные на подкладке ворота буквы: Гр. А.К.К.
Другая бумага - было письмо, написанное по-французски, с недавней датой. И хотя школа оставила у меня самое слабое воспоминание об этом языке, все же, посидев с полчаса, по отдельным словам, дополняя провалы строчек догадками, я понял, что письмо это содержит рекомендацию и адресовано какому-то полковнику Коренькову с просьбой принять участие в судьбе кадета Юрия Ваальда.
Я хотел показать эти любопытные бумаги Чубуку, но тут я увидел, что Чубук спит. Мне было жалко будить его: он не отдыхал еще со вчерашнего утра. Я сунул бумаги обратно в сумку и стал читать словарь.
Прошло около часа. Через шорох ветра к трескотне птиц примешался далекий чужой шум. Я встал и приложил ладонь к уху - топот и голоса слышались все ясней и ясней.
— Чубук! -дернул я его за плечо. - Вставай, Чубук, наши идут!
— Наши идут! - машинально повторил Чубук, приподнимаясь и протирая глаза.
- Ну да... рядом уже. Идем скорей.

- Как же это я заснул? - удивился Чубук. - Прилег только и заснул.
Глаза его были еще сонные и жмурились от солнца, когда, вскинув винтовку, он зашагал за мной.
Голоса раздавались почти рядом. Я поспешно выскочил из-за избушки и, подбрасывая шапку, заорал что-то, приветствуя подходящих товарищей.
Куда упала шапка, я так и не видел, потому что сознание страшной ошибки оглушило меня.
- Назад! - каким-то хриплым, рычащим голосом крикнул сзади Чубук.
Tax... тах... тах...
Три выстрела почти одновременно жахнули из первых рядов колонны. Какая-то невидимая сила рванула из рук и расщепила приклад моей винтовки с такой яростью, что я едва устоял на ногах. Но этот же грохот и толчок вывели меня из оцепенения. «Белые», - понял я, бросаясь к Чубуку. Чубук выстрелил.
Целый час мы были под угрозой быть пойманными рассыпавшейся облавой. Все-таки вывернулись. Но еше долго после того, как смолкли голоса преследовавших, шли мы наугад, мокрые, раскрасневшиеся...
Ночевали мы в сенокосном шалаше. В ночь ударила буря, хлынул дождь, а мы были рады. Шалаш не протекал, и в такую погоду можно было безопасно отоспаться. Едва начало светать,
Чубук разбудил меня.
- Теперь караулить друг друга надо, -сказал он. -И уже давно возле тебя сижу. Теперь прилягу маленько, а ты посторожи. Неравно, как пойдет кто. Да смотри не засни тоже!
- Нет, Чубук, я не засну.

Я высунулся из шалаша. Под горой дымилась речка. Вчера мы попали по пояс в грязное вязкое болотце, за ночь вода обсохла, и тина липкой коростой облепила тело.
«Искупаться бы, - подумал я. -Речка рядышком, только
под горку спуститься».
С полчаса я сидел и караулил Чубука. И все не мог отвязаться от желания сбегать и искупаться. «Никого нет кругом, -думал я, -кто в этакую рань пойдет, да тут и дороги никакой около не видно. Не успеет Чубук на другой бок перевернуться, как я уже и готов».
Соблазн был слишком велик, тело зудело и чесалось. Скинув никчемный патронташ , я бегом покатился под гору.
Однако речка оказалась совсем не так близко, как мне казалось, и прошло, должно быть, минут десять, прежде чем я был на берегу. Сбросив черную ученическую гимнастерку, еще ту, в которой я убежал из дому, сдернув кожаную сумку, сапоги и штаны, я бултыхнулся в воду. Сердце ёкнуло. Забарахтался. Сразу стало тепло. У-ух, как хорошо! Поплыл тихонько на середину. Там, на отмели, стоял куст. Под кустом запуталось что-то: не то тряпка, не то упущенная при полоскании рубаха. Раздвинул ветки и сразу же отпрянул назад. Зацепившись штаниной за сук, вниз лицом лежал человек. Рубаха на нем была порвана, и широкая рваная рана чернела на спине. Быстрыми саженками, точно опасаясь, что кто-то вот-вот больно укусит меня, поплыл назад.

Одеваясь, я с содроганием отворачивал голову от куста, буйно зеленевшего на отмели. То ли вода ударила крепче, то ли раздвигая куст, я нечаянно отцепил покойника, а только он выплыл, его перевернуло течением и понесло к моему берегу.
Торопливо натянув штаны, я начал надевать гимнастерку, чтобы скорей убежать прочь. Когда я просунул голову в ворот, тело расстрелянного было уже рядом, почти у моих ног.

^{1 Патронташ - сумка для ружейных патронов.}
Дико вскрикнув, я невольно шагнул вперед и, оступившись, едва не полетел в воду. Я узнал убитого. Это был один из трех раненых, оставленных нами на пасеке: это был наш Цыганенок.
- Эгей, хлопец! - услышал я позади себя окрик. - Подойди-ка сюда.
Трое незнакомых направлялись прямо ко мне. Двое из них были с винтовками. Бежать мне было некуда - спереди они, сзади река.
- Ты чей? -спросил меня высокий чернобородый мужчина. Я молчал. Я не знал, кто эти люди - красные или белые.
— Чей? Тебя я спрашиваю! - уже грубее переспросил он, хватая меня за руку.
— Да что с ним разговаривать! - вставил другой. - Сведем его на село, а там без нас спросят.
Подъехали две телеги.

— Дай-ка кнут-то! - закричал чернобородый одному из мужиков-подводчиков, робко жавшемуся к своей лошади.
— Для че? - недовольно спросил другой. - Для че кнутом? Ты веди к селу, там разберут.
— Да не драть. Руки ему перекручу, а то вон как смотрит, того и гляди, что стреканет.
Ловким вывертом закинули мне локти назад и легонько толкнули к телеге.
- Садись!
Сытые кони дернули и быстрой рысцой понесли к большому селу, сверкавшему белыми трубами на зеленом пригорке.
Сидя в телеге, я еще надеялся на то, что мои провожатые - партизаны одного из красных отрядов, что на месте все выяснится и меня сразу же отпустят.
В кустах недалеко от села постовой окликнул:
— Кто едет?
— Свои... староста, - ответил чернобородый.
— А-а-а!.. Куда ездил?
— Подводы с хутора выгонял.
Кони рванулись и понеслись мимо постового. Я не успел рассмотреть ни его одежды, ни его лица, потому что все мое внимание было приковано к его плечам. На плечах были погоны.

Глава девятая

Солдат на улиие еще не было видно - вероятно, спали.
Возле церкви стояло несколько двуколок, крытый фургон с красным крестом, а около походной кухни заспанные кашевары кололи на растопку лучину.
- В штаб везти? - спросил возница у старосты.
- Можно и в штаб. Хотя их благородие спят еще. Не стоит из за такого мальца тревожить. Вези пока в холодную.
Телега остановилась возле низкой каменной избушки с решетчатыми окнами. Меня подтолкнули к двери. Наспех прощупав мои карманы, староста снял с меня кожаную сумку. Дверь захлопнулась, хрустнула пружина замка.
В первые минуты острого, причинявшего физическую боль страха я решил, что погиб окончательно и бесповоротно, что нет никакой надежды на спасение. Взойдет солнце выше, проснется его благородие, о котором упоминал староста, вызовет, и тогда
смерть, тогда конец.
Я сел на лавку и, опустив голову на подоконник, закоченел в каком-то тупом бездумье. В виски молоточками стучала кровь, и мысль, как неисправная граммофонная пластинка, повторяла, сбиваясь, все на одно и то же: «Конец, конец, конец...» Потом, навертевшись до одури, от какого-то неслышного толчка острие сознания попало в нужную извилинку мозга, и мысли в бурной стремительности понеслись безудержной чередой.
«Неужели никак нельзя спастись? И так нелепо попался! Может быть, можно бежать? Нет, бежать нельзя. Может быть, на село идут красные и успеют отбить? А если не нападут? Или нападут уже потом, когда будет поздно? Может быть... Нет, ничего не может быть, ничего не выходит».
Мимо окна погнали стадо. Тесно сгрудившись, колыхались овцы, блеяли и позвякивали колокольцами козы, щелкал бичом пастух. Маленький теленок бежал, подпрыгивая, и смешно пытался на ходу ухватить вымя коровы.

Эта мирная деревенская картина заставила еще больше почувствовать тяжесть положения, к чувству страха примешивалась и даже подавила его на короткое время злая обида: вот... утро такое... все живут. И овцы, и везде жизнь как жизнь, а ты умирай!
И, как это часто бывает, из хаоса сумбурных мыслей, нелепых и невозможных планов выплыла одна необыкновенно простая и четкая мысль, именно та самая, которая, казалось бы, естественней всего и прежде всего должна была прийти на помощь.
Я так крепко освоился с положением красноармейца и бойца пролетарского отряда, что позабыл совершенно о том, что моя принадлежность к красным как бы подразумевалась сама собой и не требовала никаких доказательств, и доказывать или отрицать казалось мне вообще таким никчемным, как объяснять постороннему, что волосы мои белые, а не черные.
«Постой, -сказал я себе, радостно хватаясь за спасительную нить. -Ну ладно... я красный. Это я об этом знаю, а есть ли какие-нибудь признаки, по которым могли бы узнать об этом они?»
Поразмыслив немного, я пришел к окончательному убеждению, что признаков таких нет. Красноармейских документов у меня не было. Серую солдатскую папаху со звездочкой я потерял, убегая от кордона. Тогда же бросил я и шинель. Разбитая винтовка валялась в лесу на траве, патронташ, перед тем как идти купаться, я оставил в шалаше. Гимнастерка у меня была черная, ученическая. Возраст у меня был не солдатский. Что же еще остается?

Ах, да! Маленький маузер, спрятанный на груди, и еше что? Еще история о том, как я попал на берег речки. Но маузер можно запихать под печь, а историю... историю можно и выдумать.
Чтобы не запутаться, решил не усложнять обстоятельств выдумыванием нового имени и новой фамилии, возраста и места рождения. Я решил остаться самим собой, то есть Борисом Го-риковым, учеником пятого класса Арзамасского реального училища, отправившимся с дядей (чтобы не сбиться, дядю настоящего вспомнил) в город Харьков к тетке (адрес тетки остался у дяди). По дороге я отстал от дяди, меня ссадили с поезда за проезд без пропуска и документов (они у дяди). Тогда я решил пройти вдоль полотна, чтобы сесть на поезд со следующей станции. Но тут красные кончились и начались белые. Если спросят, чем жил, пока шел, скажу, что подавали по деревням. Если спросят, зачем направился в Харьков, раз не знаю адреса тетки, скажу, что надеялся узнать в адресном столе. Если скажут: «Какие же, к черту могут быть сейчас адресные столы?» - удивлюсь и скажу, что могут, потому ж на что Арзамас худой город, и то там есть адресный стол. Если спросят: «Как же так дядя надеялся пробраться из красной России в белый Харьков?» - скажу, что дядя у меня такой пройдоха, что не только в Харьков, а хоть за границу проберется. А я вот... нет, не пройдоха, не могу никак. На этом месте нужно будет заплакать. Не особенно, а так, чтобы печаль была видна. Вот и все пока, остальное будет видно на месте.

Вынул маузер. Хотел было сунуть его под печь, но раздумал. Даже если отпустят, отсюда его уж не вытащишь. Комната имела два окна: одно выходило на улицу, другое - в узенький проулок, по которому пролегала тропка, заросшая по краям густой крапивой. Тогда я поднял с полу обрывок бумаги, завернул маузер и бросил небольшой сверток в самую гущу крапивы. Только что успел я это сделать, как на крыльце застучали. Привезли еще троих: двух мужиков, скрывавших лошадей при обходе за подводами, и парнишку, уж не знаю зачем укравшего запасную возвратную пружину с двуколки у пулеметчика. Парнишка был избит, но не охал, а только тяжело дышал, точно его прогнали бегом.
Между тем, улица села оживилась. Проходили солдаты, ржали кони, звякали котелки возле походной кухни. Показались связисты, разматывавшие на рогульки телефонный провод. Четко в ногу, под командой важного унтера прошел мимо не то караул к разводу, не то застава к смене.
Опять щелкнул замок, просунулась голова солдата. Остановившись у порога, солдат вытащил из кармана смятую бумажку, заглянул в нее и крикнул громко:
- Который тут Ваалд, что ли? Выходи.

Я посмотрел на своих соседей, те на меня - никто не подымался.
- Ваалд... Ну, кто тут?
«Ваальд Юрий!» - ужаснулся я, вспомнив про бумаги, которые нашел в подкладке и о которых позабыл среди волнений последнего времени. Выбора у меня не было. Я встал и нетвердо направился к двери.
«Ну да, конечно, - понял я. - Они нашли бумаги и принимают меня за того... за убитого. Ой, как это скверно! Какой хороший и простой был мой первый план и как легко мне теперь сбиться и запутаться. А отказаться от бумаг нельзя. Сразу же возникнет подозрение - где достал документы, зачем?» Вылетела из головы вся тщательно придуманная история с поездкой к тете с пройдохой-дядей... Нужно уж что-то сообразить новое, но что сообразишь? Тут уж придется, видно, на месте.
Выпрямился и попробовал улыбнуться. Но как трудно иногда быть веселым, как невольно, точно резиновые, сжимаются и вздрагивают насильно растянутые в улыбку губы!
С крыльца штаба спускался высокий пожилой офицер в погонах капитана. Рядом, с видом собаки, которой дали пинка, шагал староста. Заметив меня, староста остановился и развел руками: извините, мол, ошибка вышла.

Офицер сказал старосте что-то резкое, и тот подобострастно кивнув головой, побежал вдоль улицы.
— Здравствуй, военнопленный, - немного насмешливо, но совсем не сердито сказал капитан.
— Здравия желаю, господин капитан! - ответил я так, как учили нас в реальном на уроках военной гимнастики.
— Ступай, - отпустил офицер моего конвоира и подал мне руку. - Ты как здесь? - спросил он, хитро улыбаясь и доставая папироску. - Родину и отечество защищать? Я прочел письмо к полковнику Коренькову, но оно ни к чему тебе теперь, потому что полковник уже месяц как убит.
«И очень хорошо, что убит», - подумал я.
— Пойдем ко мне. Как же это ты, братец, не сказался старосте? Вот и пришлось тебе посидеть. Попал к своим, да сразу и в кутузку.
— А я не знал, кто он такой. Погонов у него нет, мужик мужиком. Думал, что красный это. Тут ведь, говорят, шатаются, - выдавил я из себя и в то же время подумал, что офицер, кажется, хороший, не очень наблюдательный, иначе бы он по моему неестественному виду сразу догадался, что я не тот, за кого он меня принимает.
— Знавал я твоего отца, - сказал капитан. - Давненько, в седьмом году на маневрах в Озерках у вас был. Ты тогда еще совсем мальчуган был, только смутное какое-то сходство осталось. А ты не помнишь меня?
— Нет, - как бы извиняясь, ответил я, - не помню. Манёвры помню чуть-чуть, только тогда у нас много офицеров было.
Если бы я не имел того «смутного сходства», о котором упоминал капитан, и если бы у него появилось хоть маленькое подозрение, он двумя вопросами об отце, о кадетском корпусе мог бы вконец угробить меня.

Но офицер и не подозревал ничего. То, что я не открылся старосте, казалось очень правдоподобным, а воспитанники кадетских корпусов на Дон бежали тогда из России табунами.
— Ты, должно быть, есть хочешь? Пахомов! - крикнул он раздувавшему самовар солдату. - Что у тебя приготовлено?
— Куренок, ваше благородие. Самовар сейчас вскипит... да попадья квашню вынула, лепешки скоро будут готовы.
— Куренок! Что нам на двоих куренок? Ты давай еще чего-нибудь.
— Смалец со шкварками можно, ваше благородие, со вчерашними варениками разогреть.
- Давай вареники, давай куренка, да скоренько!
Тут в соседней комнате заныл вызов телефонного аппарата.
- Ваше благородие, ротмистр Шварц к телефону просит.

Уверенным спокойным баритоном капитан передавал распоряжения ротмистру Шварцу. Когда он положил трубку, кто-то другой, по-видимому также офицер, спросил у капитана:
- Что Шварц знает нового об отряде Бегичева?
— Пока ничего. Заходили вчера двое красных на Кустарев-скую усадьбу, а поймать не удалось. Да! Виктор Ильич, напишите донесение, что, по агентурным сведениям Шварца, отряд Шебалова будет пытаться проскочить мимо полковника Жихарева в районе завесы красных. Нужно не дать им соединиться с Бегичевым...
— Ну-с, молодой человек, пойдем завтракать. Покушайте, отдохните, а тогда будем решать, как и куда вас следует пристроить.
Только что мы успели сесть за стол, денщик поставил плошку с дымящимися варениками, куренка, который по размерам походил скорее на здорового петуха, и шипящую сковородку со шкварками, только что успел я протянуть руку за деревянной ложкой и подумать о том, что судьба, кажется, благоприятствует мне, как возле ворот послышался шум, говор и ругательства.
— До вас, ваше благородие, - сказал вернувшийся денщик, - красного привели с винтовкой. На Забеленном лугу в шалаше поймали. Пошли пулеметчики сено покосить, глянули, а он в шалаше спит, и винтовка рядом и бомба. Ну, навалились и скрутили. Завести прикажете?
— Пусть приведут... Не сюда только. Пусть в соседней комнате подождут, пока я позавтракаю.
Опять затопали, застучали приклады.

- Сюда! - крикнул за стеной кто-то. - Садись на лавку, да шапку-то сыми, не видишь - иконы.
- Ты руки прежде раскрути, тогда гавкай!
Вареник захолодел в моем полураскрытом рту и плюхнулся обратно в миску. По голосу в пленном я узнал Чубука.
- Что обжегся? - спросил капитан. -А ты не наваливайся очень-то. Успеешь, наешься.
Трудно себе представить то мучительное, напряженное состояние, которое охватило меня. Чтобы не внушать подозрения, я должен был казаться бодрым и спокойным. Вареники глиняными комьями размазывались по рту. Требовалось чисто физическое усилие для того, чтобы протолкнуть кусок через сжимавшееся горло. Но капитан уверен в том, что я сильно голоден, да и я сам еще до завтрака сказал ему об этом. И теперь я должен был через силу есть. Тяжело ворочая одеревеневшими челюстями, машинально нанизывая лоснящиеся от жира куски на вилку, я был подавлен и измят сознанием своей вины перед Чубуком. Это я, несмотря на его предупреждения, самовольно ушел купаться. Это я виноват в том, что его захватили в плен двое пулеметчиков. Я виноват в том, что самого дорогого товарища, самого любимого мной человека взяли сонным и привели во вражеский штаб.
- Э-э, брат, да ты я вижу, совсем спишь, - как будто бы издалека донесся до меня голос капитана. -Вилку с вареником в рот, а сам глаза закрыл. Ляг поди на сено, отдохни. Пахомов, проводя!
Я встал и направился к двери. Теперь нужно было пройти через комнату телеграфистов, в которой сидел пленный Чубук. Это была тяжелая минута.
Нужно было, чтобы удивленный Чубук ни одним жестом, ни одним восклицанием не выдал меня. Нужно было дать понять, что я попытаюсь сделать все возможное для того, чтобы спасти его.

Чубук сидел, низко опустив голову. Я кашлянул. Чубук приподнял голову и быстро откинулся назад.

Но, уже прежде чем коснуться спиной стены, он пересилил себя, смял и заглушил невольно вырвавшийся возглас. Как бы сдерживаясь от кашля, я приложил палец к губам, и по тому, как Чубук быстро сощурил глаз и перевел взгляд с меня на шагавшего вслед за мной денщика, я догадался, что Чубук все-таки ничего не понял и считает меня также арестованным по подозрению, пытающимся оправдаться. Его подбадривающий взгляд говорил мне: «Ничего, не бойся. Я тебя не выдам».
Вся эта молчаливая сигнализация была такой короткой, что ее никто не заметил. Покачиваясь, я вышел во двор.
- Сюда пожалуйте, - указал мне денщик на небольшой сарайчик, примыкавший к стене дома. - Там сено снутри и одеяло. Дверцу только заприте за собой, а то поросюки набегут.

Глава десятая

Уткнувшись головой в кожаную подушку, я притих. «Что же делать теперь? Как спасти Чубука? Что должен сделать я для того, чтобы помочь ему убежать? Я виноват, я должен изворачиваться, а я сижу, ем вареники, и Чубук должен за меня расплачиваться».
Но придумать ничего я не мог.

Голова нагрелась, щеки горели, и понемногу лихорадочное, возбужденное состояние овладело мной. «А честно ли я поступаю? Не должен ли я пойти и открыто заявить, что я тоже красный, что я товарищ Чубука и хочу разделить его участь?» Мысль эта своей простотой и величием ослепила меня. «Ну да, конечно, - шептал я, - это будет, по крайней мере искуплением моей невольной ошибки». Тут я вспомнил давно еще прочитанный рассказ из времен французской революции, когда отпущенный на честное слово мальчик вернулся под расстрел к вражескому офицеру. «Ну да, конечно, - торопливо убеждал и уговаривал себя я, -я встану сейчас, выйду и все скажу. Пусть видят тогда и солдаты и капитан, как могут умирать красные. И когда меня поставят к стенке, я крикну: «Да здравствует революция!» Нет... не это. Это всегда кричат. Я крикну: «Проклятие палачам!» «Нет, я скажу...»
Все больше и больше упиваясь сознанием мрачной торжественности принятого решения, все более разжигая себя, я дошел до того состояния, когда смысл поступков начинает терять свое настоящее значение.

«Встаю и выхожу. - Тут я приподнялся и сел на сено. - Так что же я крикну?»
На этом месте мысли завертелись яркой, слепящей каруселью, какие-то нелепые, никчемные фразы вспыхивали и гасли в сознании, и, вместо того чтобы придумать предсмертное слово, уж не знаю почему, я вспомнил старого цыгана, который играл на свадьбах в Арзамасе на флейте. Вспомнил и многое другое, никак не связанное с тем, о чем я пытался думать в ту минуту.
«Встаю...» - подумал я. Но сено и одеяло крепким, вяжущим цементом обволокли мои ноги.

И тут я понял, почему я не поднимаюсь. Мне не хотелось подниматься, и все эти раздумья о последней фразе, о цыгане -все было только поводом к тому, чтобы оттянуть решительный момент. Что бы я ни говорил, как бы я ни возбуждал себя, мне окончательно не хотелось идти открываться и становиться к стенке. Сознавшись себе в этом, я покорно лег опять на подушку и тихо заплакал над своим ничтожеством, сравнивая себя с великим мальчиком из далекой французской революции.
Деревянная стена, к которой было привалено сено, глухо вздрогнула. Кто-то изнутри задел ее чем-то твердым: не то прикладом, не то углом скамейки. За стеной слышались голоса.
Проворной ящерицей я подполз вплотную, приложил ухо к бревнам и тотчас же поймал середину фразы капитана:
— ...поэтому нечего чушь пороть. Хуже себе делаешь. Сколько пулеметов в отряде?
— Хуже уж некуда, а вилять мне нечего, - отвечал Чубук.
— Пулеметов сколько, спрашиваю?

— Три... два максима, один кольт.
«Нарочно говорит, - понял я. - У нас в отряде всего только
один кольт».
— Так. А коммунистов сколько?
— Все коммунисты. - Так-таки все? И ты коммунист? Молчание.
— И ты коммунист? Тебя спрашиваю!

— Да что зря спрашивать? Сам билет в руках держит, а спрашивает.
— Мо-ол-чать! Ты, как я смотрю, кажется, идейный. Стой прямо, когда с тобой офицер разговаривает. Это ты в усадьбе был?
— Я.
— С тобой еще кто?

— Товарищ... Еврейчик один.
— Жид? Куда он делся?
— Убег куда-то... в другую сторону.
— В какую сторону?
— В противоположную.
Что-то стукнуло, двинулась табурета, и баритон протяжно заговорил.

Я тебе дам «в противоположную»! Я тебя сейчас самого
пошлю в противоположную.
— Чем бить, распорядились бы лучше скорей, да и делу конец, - тише прежнего донесся голос Чубука. - Наши бы если вас, ваше благородие, поймали, дали бы раза два в морду - и в расход. А вы, глядите-ка, всего плетюгой исполосовали, а еще интеллигентный.
— Что-о?.. Что ты сказал? - высоким, срывающимся голосом закричал капитан.

— Я говорю, нечего человека зря валандать! Вмешался прежний голос:
— Господин командир полка, к аппарату!
Минут десять за стеной молчали. Потом с крыльца уже послышался голос денщика Пахомова.
— Ординарец! Мусабеков!.. Ибрагишка!..
— Ну-у? - донесся из малинника ленивый отклик.
— И где ты, черт, делся? Седлай жеребца капитану. За стенкой опять баритон:
- Виктор Ильич! Я в штаб... Вернусь, вероятно, ночью. Позвоните Шварцу, чтобы он срочно связался с Жихаревым. Жихарев донес, что отряды Бегичева и Шебалова соединились возле разлома.

- Ас этим что?
- Этого... этого можно расстрелять. Или нет - держите его до моего возвращения. Мы еще поговорим с ним. Пахомов, - повышая тон, продолжал капитан, - лошадь готова? Подай-ка мне бинокль. Да! Когда этот мальчик проснется, накормишь его. Мне обед оставлять не надо. Я там пообедаю.
Мелькнули через щели черные папахи ординарцев. Мягко захлопали по пыли подковы. Через ту же щель я видел, как конвоиры повели Чубука к избе, в которой я сидел утром.
«Капитан вернется поздно, - подумал я, - значит, в следующий раз Чубука выведут для допроса ночью».
Робкая надежда легким, прохладным дуновением освежила мою голову.

Я здесь на свободе... Никто меня ни в чем не подозревает, больше того: я гость капитана. Я могу беспрепятственно ходить, где хочу, и, когда начнет темнеть, я, как бы прогуливаясь, пойду по тропке, которая пролегает возле окошка, выходящего на зады. Подниму маузер и суну его через решетку. Солдаты придут ночью за Чубуком. Он выйдет на крыльцо и, пользуясь тем, что они будут считать его безоружным, сможет убить и того и другого, прежде чем хоть один из них успеет вскинуть винтовку. Ночи теперь темные; два шага отскочил - и пропал. Только бы удалось просунуть маузер, а это сделать нетрудно. Избушка каменная, решетки крепкие, и поэтому часовой, не опасаясь побега через окно, сидит у крыльца и сторожит дверь; только изредка подойдет он к углу, посмотрит и опять отойдет.
Я вышел из сарайчика. Чтобы скрыть следы слез, вылил себе на голову полный ковш холодной воды. Денщик подал мне кружку квасу и спросил, хочу ли я обедать. От обеда я отказался, пошел на улицу и сел на завалинку.

Решетчатое окошко, за которым сидел Чубук, черной дырой уставилось на меня с противоположной стороны широкой улицы.
«Хорошо, если бы Чубук заметил меня, - подумал я. - Это ободрит его, он поймет, что раз я здесь на свободе, то постараюсь спасти его. Как заставить его выглянуть? Крикнуть нельзя, рукой помахать - часовой заметит... Ага! Вот как. Так же, как когда-то в детстве я вызывал Яшку Цуккерштейна в сад или на пруд».
Сбегал в комнату, снял со стены небольшое походное зеркальце и вернулся на завалинку. Сначала я занимался рассматриванием прыщика, вскочившего на лбу, потом как бы нечаянно пустил солнечного зайчика на крышу противоположного дома и оттуда незаметно перевел светлое пятно в черный провал окна. Часовому, сидевшему на крыльце, был невидим острый луч, ударивший через окно во внутреннюю стену избы. Тогда, не двигая зеркала, я закрыл стекло, открыл опять и так несколько раз.
Расчет мой, основанный на том, что арестованный заинтересуется причиной вспышек в затемненной комнате, оправдался. В следующую минуту в окне под лучами моего солнечного прожектора возник силуэт человека. Сверкнув несколько раз, чтобы Чубук проследил направление луча, я отложил зеркало и, встав во весь рост, как бы потягиваясь, поднял руку вверх, что на языке военной сигнализации всегда означало: «Внимание! Будьте готовы!»

К крыльцу подошли два стройных юнкера в запыленных бескозырках, с карабинами, ловко перекинутыми наискосок за спину, и спросили капитана. К ним вышел замещавший капитана младший офицер. Юнкера отдали честь, и один протянул пакет:
- От полковника Жихарева.
С завалинки я услышал жужжание телефона: младший офицер настойчиво вызывал штаб полка. Четыре солдата, присланные от рот для связи, выскочили из штабной избы и мерным солдатским бегом понеслись в разные концы села. Еще через несколько минут распахнулись ворота околицы, и десять черных казаков легкой стайкой выпорхнули за деревню. Быстрота и четкость, с которой выполнялись передаваемые штабом распоряжения, неприятно поразили меня.



Вышколенные юнкера и вымуштрованные казаки, из которых состоял сводный отряд, были не похожи на наших храбрых, но горластых и плохо дисциплинированных ребят.
Солнце еще только близилось к закату, а мне уже не сиделось. По приготовлениям и отдельным фразам я понял, что в ночь отряд будет выступать. Чтобы скоротать до темноты время, а заодно получше осмотреться, я пошел вдоль села и вышел на пруд, в котором казаки купали лошадей. Лошади фыркали, чавкали копытами, увязавшими в вязком, глинистом дне. Взбаламученная затхлая вода теплыми струйками стекала с их лоснящейся, жирной кожи.
На берегу бородатый голый казак с крестом на шее рубил шашкой кусты густого ракитника.
Занося шашку, казак поджимал губы, а когда опускал ее, то из груди его вылетал короткий вздох, производивший тот самый неопределенный звук, который вырывается у мясников, разделывающих топором коровью тушу: ыых... ыых...

Под острым блестящим клинком толстые сучья валились, как трава. Попади ему сейчас под замах вражья рука - не будет руки. Попади ему красноармейская голова - разрубит наискосок от шеи до плеча.
Видел я следы казачьих шашек: как будто бы не на скаку, не узким лезвием шашки нанесен гибельный удар, а на плахе топором спокойно, хорошо нацелившегося заплечных дел мастера.
Заслышав звон колокола, призывавшего ко всенощной, казак кончил рубить. Серой суконной портянкой вытер разгоревшийся клинок, вложил его в ножны и, тяжело дыша, перекрестился.
Меж картофельных гряд узенькой тропкой дошел я до родника. Ледяная вода с веселым журчаньем стекала со старой, покрытой мхом колоды. Заржавленная икона, врезанная в подгнивший крест, тускло глядела выцветшими глазами. Под иконой слабо обозначалась вырезанная ножом надпись:
«Все иконы и святые - ложь».
Начинало темнеть. «Еще полчаса, - подумал я, - и можно будет пробираться к каменной избушке». Я решил выйти на конец села, пересечь большую дорогу и оттуда тропкой пробраться к решетчатому окну. Я хорошо знал место, на которое упал маузер. Белая обертка бумаги немного просвечивала сквозь крапиву. Я решил, не останавливаясь, поднять сверток, сунуть его через решетку и идти дальше как ни в чем не бывало.

Завернув за угол, я очутился на пустыре. Здесь я увидел кучу солдат и неожиданно лицом к лицу столнулся с капитаном.
- Что ты тут ходишь? - удивившись, спросил он. - Или ты тоже пришел посмотреть? Тебе ведь еще в диковинку.
- Вы разве уже приехали? - заплетающимся языком глупо выдавил я из себя, не понимая еще, о чем это он говорит.
Слова команды, раздавшиеся сбоку, заставили нас обернуться. И то, что я увидел, толкнуло меня судорожно вцепиться в обшлаг капитанского рукава.
В двадцати шагах, в стороне, пять солдат с винтовками, взятыми наизготовку, стояли перед человеком, поставленным к глиняной стене нежилой мазанки. Человек был без шапки, руки его были стянуты назад, и он в упор смотрел на нас.


- Чубук, - прошептал я зашатавшись.
Капитан удивленно обернулся и, как бы успокаивая, положил мне руку на плечо. Тогда, не спуская с меня глаз и не обращая внимания на команду, по которой солдаты взяли винтовки к плечу, Чубук выпрямился и, презрительно покачав головой, плюнул.
Тут так сверкнуло, так грохнуло, что как будто бы моей головой ударили по большому турецкому барабану.
И, зашатавшись, обдирая хлястик капитанского обшлага, я повалился на землю.
— Кадет, - строго сказал капитан, когда я опомнился, - это еще что такое? Баба... тряпка! Незачем было лезть смотреть, если не можешь. Так нельзя, батенька, - уже мягче добавил он, - а еще в армию прибежал.

— С непривычки это, - зажигая спичку и закуривая, вставил поручик, командовавший солдатами. - Вы не обращайте на это внимания. У меня в роте телефонистик один из кадетов. Сначала по ночам маму звал, а теперь такой аховый. А этот-то хо-реш, - понижая голос, продолжал офицер. - Стоял, как на часах, не коверкался. И ведь еще плюнул!

Глава одиннадцатая

В ту же ночь, захватив свой маузер и сунув в карман бомбу, валявшуюся в капитанской повозке, с первого же пятиминутного привала я убежал.
Всю ночь безостановочно, с тупым упрямством, не сворачивая с опасных дорог, пробирался я к северу. Черные тени кустарников, глухие овраги, мостики - все то, что в другое время заставило бы меня насторожиться, ждать засады, обходить стороной, проходил я в этот раз напролом, не ожидая и не веря в то, что может быть что-нибудь более страшное, чем то, что произошло за последние часы.

Шел, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать, ничего не желая, кроме одного только: скорей попасть к своим.
Следующий день, с полудня до глубоких сумерек, проспал я, как под хлороформом, в кустах запущенной лощины; ночью поднялся и пошел опять. По разговорам в штабе белых я знал, где приблизительно мне нужно искать своих. Они должны были быть уже недалеко. Но напрасно до полуночи кружил я тропками, проселочными дорогами - никто не останавливал меня.
Ночь, как трепыхающаяся птица, билась в разноголосом звоне неумолчных пташек, в кваканье лягушек, в жужжанье комаров. В шорохах пышной листвы, в запахах ночных фиалок и лесной осоки беспокойной совой кричала раззолоченная звездами душная ночь.
Отчаянье стало овладевать мной. Куда идти, где искать? Вышел к подошве холма, поросшего сочным дубняком, и, обессиленный лег на поляну, поросшую душистым диким клевером. 1ак лежал я долго, и чем дольше думал, тем крепче черной пиявкой всасывалось сознание той ошибки, которая произошла. Это на меня плюнул Чубук, на меня, а не на офицера. Чубук не понял ничего, он ведь не знал про документы кадета, я забыл сказать ему про них. Сначала Чубук думал, что я тоже в плену, но когда увидел меня сидящим на завалинке, а особенно потом уже, когда капитан дружески положил мне руку на плечо, то, конечно, Чубук подумал, что я перешел на сторону белых. Ничем иным Чубук не мог объяснить себе той заботливости и того внимания, которые были проявлены ко мне белым офицером. Его плевок, брошенный в последнюю минуту, жег меня, как серная кислота. И еще горше становилось от сознания, что поправить дело нельзя, объяснить и оправдаться не перед кем и что Чубука уже больше нет и не будет ни сегодня, ни завтра, никогда...
Злоба на самого себя, на свой непоправимый поступок в шалаше туже и туже скручивала грудь. И никого кругом не было, не с кем было поделиться, поговорить. Тишина. Только гам птиц
да лягушиное кваканье.

К злобе на самого себя примешивалась ненависть к проклятой, выматывающей душу тишине. Тогда, обозленный, раскаивающийся и оскорбленный, в бессмысленной ярости вскочил я, выхватил из кармана бомбу, дернул предохранитель и сильным взмахом бросил ее на зеленый луг, на цветы, на густой клевер, на росистые колокольчики.
Бомба разорвалась с тем грохотом, которого я хотел, и с далекими, распугивающими тишину перегудами и перекатами ошалелого эха.
Я прямо зашагал вдоль опушки.
— Эй, кто там идет? - услышал я вскоре из-за кустов.
— Я иду, - ответил я, не останавливаясь.
— Что за я?.. Стрелять буду!
— Стреляй! - с непонятной вызывающей злобой крикнул я, вырывая маузер из-за пазухи.
— Стой, шальной! - раздался-другой голос, показавшийся мне знакомым и обращавшийся к невидимому для меня спутнику. -Васька, стой же ты, черт! Да ведь это же, кажется, наш - Бориска.
У меня хватило здравого смысла опомниться и не бабахнуть в бойца нашего отряда, шахтера Малыгина.
- Да откуда ты взялся? А мы тут недалече. Послали нас разузнать: бомбой кто-то грохнул. Уж не ты ли?
- Я.
Чего ты разошелся так? И бомбами швыряешься, и на
рожон прешь. Ты уж не пьяный ли?
Все рассказал я товарищам: как попал к белым, как был захвачен и погиб славный Чубук, только о последнем плевке Чу-] бука не сказал никому. И тогда же выложил заодно обо всем,] что слышал в штабе о планах белых, о расположении, о том, что] отряды Жихарева и Шварца постараются нагнать наших.
- Что же, - сказал Шебалов, опираясь на потемневший и поцарапанный в походах палаш, - слов нету, жалко Чубука. Был Чубук первый красноармеец, лучший боец и товарищ. Что и говорить... Большую оплошку сделал ты, парень... Да, большую. - Тут Шебалов вздохнул. - Ну, а как мертвого все равно не воротишь, нечего мне тебе говорить, да и ты сам не нарочно, а с кем беды не бывает.

- С кем беды не бывает, - подхватило несколько голосов.
- Ну, а вот за то, что узнал ты про Жихарева, что торопился ты сообщить об этом товарищам, - за это тебе вот моя рука и спасибо!
Глава двенадцатая Однажды Шебалов приказал Феде:
- Седлай, Федор, коней и направляйся в деревеньку Выселки. Второй полк по телефону разведать просил, нет ли там белых. У нас своего провода к ним не хватает, приходится разговаривать через Костырево, а они думают прямо через Выселки к нам связь протянуть.
Федя заартачился. Погода дождливая, скверная, а до Выселок надо было через болото километров восемь такой грязью переть, что раньше чем к ночи оттуда вернуться и думать было нечего.

— Кто на Выселках есть? - возмутился Федя. - Зачем там белые окажутся? Выселки вовсе в стороне, кругом болота. Если белым нужно, то они по большаку попрут, а не на Выселки.
— Тебя не спрашивают! Сказано тебе отправиться - отправляйся, - оборвал его Шебалов.
— Мало ли что сказано! Ты, может, чертову бабушку разыскивать пошлешь меня! Так я и послушался! Нехай пехотинцы идут. Я лошадей хотел перековать, а кроме того, табаку фельдшер два ведра напарил, от чесотки коням растирку сделать нужно,а ты... на Выселки!
— Федор, - устало сказал Шебалов, - ты мне хоть разбейся, а приказа своего я не отменю.
Шлепая по грязи, ругаясь и отплевываясь, Федя заорал нам, чтобы мы собирались.
Никому из нас не хотелось по дождю и слякоти тащиться из-
а Выселки. Ругали ребята Шебало-ва обзывали телеграфистов шкурами, пустозвонами, нехотя седлали мокрых лошадей и нехотя, без песен, тронулись к окраине деревушки.
Вязкая, жирная глина тупо чавкала под ногами. Ьхать можно было только шагом. Через час, когда мы были только еще на полдороге, хлынул ливень. Шинели разбухли, вода струйками сбегала с шапок. Дорога раздваивалась. В полукилометре направо, на песчаной горке стоял хутор в пять или шесть дворов. Федя остановился, подумал и дернул правый повод...
Уезжали мы уже поздно вечером. Долго не мог я попасть ногой в стремя, а когда взобрался на коня, то показалось мне, что сижу не в седле, а на качелях. Голову мутило и кружило. Накрапывал мелкий дождь, кони слушались плохо, ряды путались, задние наезжали на передних. Долго шатало меня по седлу, и наконец я приник к гриве коня, как неживей.
Утром болела голова. Вышел на двор. Было противно за вчерашнее. В торбе у коня овса не было. Вернувшись вчера, я рассыпал овес спьяна в грязь. Зато у Федькина жеребца в кормушке было навалено доверху. Я взял ведерко и отсыпал своему коню. В сенях встретил двоих разведчиков; оба злые, глаза мутные, посоловелые.
«Неужели же и у меня такое лицо?»- испугался я и пошел умываться. Мылся долго. Потом вышел на улицу. За ночь ударили заморозки, и на затвердевшую глину развороченной дороги западали редкие крупинки первого снега. Нагнал меня сзади Федя Сырцов и заорал:
— Ты что, сукин кот, из моей кормушки своему жеребцу отсыпал? Я тебе за эдакие дела по морде бить буду!
— Сдачи получишь, -огрызнулся я. -Что, твоему коню лопнуть, что ли? Ты зачем себе лишний четверик при дележке забрал?
— Не твое дело, - брызгаясь слюной и ругаясь, подскочил ко мне Федя, размахивая плетью.
— Убери плеть, Федька! -взбеленившись, заорал я, зная его самодурские замашки. - Ей-богу, если хоть чуть заденешь, я тебя плашмя клинком по башке заеду!
- А, ты вот как!

Тут Федька разъярился вконец, и уж не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы не появился из-за угла Шебалов.
Шебалова Федя не любил и побаивался, а потому со злостью жиганул плетью по спине вертевшуюся под ногами собачонку и погрозив мне кулаком, ушел.
- Поди сюда, -сказал мне Шебалов. Я подошел.
- Что вы с Федькой то в обнимку ходите, то собачитесь? Зайдем-ка ко мне в хату.
Притворив за собой дверь, Шебалов сел и спросил:
— На Выселках и ты с Федькой был?

— Был, - ответил я и смутился.
- Не ври! Никто из вас там не был. Где прошатались это время?
- На Выселках, - упрямо повторил я не сознаваясь. Хоть я и был зол на Федьку, но не хотел его подводить.
- Ну ладно, - после некоторого раздумья сказал Шебалов и вздохнул. - Это хорошо, что на Выселках, а я, знаешь, засомневался что-то, Федьку не стал и спрашивать: он соврет - недорого возьмет. Байбаки его тоже как на подбор. Мне со второго полка звонили. Ругаются. «Мы, - говорят, - послали телефонистов в Выселки, поверили вам, а их оттуда как жахнули!» Я отвечаю им: «Значит, уже опосля белые пришли», а сам думаю: «Пес этого Федьку знает, вернулся он что-то поздно, и вроде как водкой от него несет».
Тут Шебалов замолчал, подошел к окну, за которым белой россыпью отсеивался первый неустойчивый снег, прислонился лбом к запотевшему стеклу и так простоял молча несколько минут.
- Беда мне прямо с этими разведчиками, - сказал он оборачиваясь. - Слов нету, храбрые ребята, а непутевые! И Федька этот тоже - никакой в нем дисциплины. Выгнал бы - заменить некем.
Шебалов посмотрел на меня дружелюбно; белесоватые насупившиеся брови его разошлись, и от серых, всегда прищуренных для строгости глаз, точно кругами, как после камня, брошенного в воду, расплылась по морщинкам необычная для него смущенная улыбка, и он сказал искренне:
- Знаешь, ведь беда как трудно отрядом командовать! Это не то что сапоги тачать. Сижу вот целыми ночами... к карте привыкаю. Иной раз в глазах зарябит даже. Образования нет ни простого, ни военного, а белые упорные. Хорошо ихним капитанам, когда они ученые и всегда на военном деле сидят, а я ведь приказ даже по складам читаю. А тут еще ребята у нас такие. У тех дисциплина. Сказано - сделано! А у нас не привыкли еще, за всем самому надо глядеть, все самому проверять. В других частях хоть комиссары есть, а я просил-просил - нету, отвечают: «Ты пока и так обойдешься, ты и сам коммунист». А какой же я коммунист?.. - Тут Шебалов запнулся. - То есть, конечно, коммунист, но ведь образования никакого...
Мне было стыдно за то, что я соврал Шебалову. «Шебалов, - думал я, - командир. Он не спит ночами, ему трудно. А мы... мы
„он как относимся к своему делу. Зачем я соврал ему, что наша Разведка была в Выселках? Вот и телефонистов из соседнего попка подвели. Хорошо еще, что никого не убило. А ведь это уж нечестно, нечестно перед революцией и перед товарищами».
Пробовал было я оправдаться перед собой тем, что Федя - начальник и это он приказал переменить маршрут, по тотчас же поймал себя на этом и обозлился. «А водку пить тоже начальник приказал? А старшего командира обманывать тоже начальник заставил?»
Из окна высунулась растрепанная Федина голова, и он крикнул негромко:
- Бориска!

Я сделал вид, что не слышал.
— Борька! -примирительно повторил Федька. -Брось кобениться. Иди оладьи есть. Иди... У меня до тебя дело... Жри! - как ни в чем не бывало сказал Федя, подвигая ко мне сковородку, и с беспокойством заглянул мне в лицо. -Тебя зачем Шебалов звал?
— Про Выселки спрашивал, - прямо ответил п. - Не были вы, говорит, там вовсе!
- Ну, а ты?
Тут Федя заерзал так, точно его вместе с оладьями посадили
на горячую сковородку.

— Что я? Надо было сознаться. Тебя только, дурака, пожалел.
— Но-но... ты не очень-то, - заносчиво завел было Федя, но вспомнив, что он еще не все выпытал у меня, подвинулся и спросил с тревожным любопытством: -А еще что он говорил?
— Еще говорил, что трусы вы и шкурники, - нагло уставившись на Федю, соврал я. - «Побоялись, - говорит, - на Выселки сунуться да отсиделись где-то в логу. Я, говорит, - давно замечаю, что у разведчиков слабить стало».

— Врешь! - разозлился Федя. - Он этого не говорил.
— Поди спроси, - злорадно продолжал я. - «Лучше, - говорит, - вперед пехоту на такие дела посылать, а то разведчики только и горазды, что погреба со сметаной разведывать».
— Вре-ешь! -совсем взбеленился Федор. -Он, должно быть, сказал: «Байбаки от рук отбились, порядку ни черта не признают», а про то, что с разведчиками слабо стало, он ничего не говорил.
— Ну и не говорил, -согласился я, довольный тем, что довел Федьку до бешенства, -Хоть и не говорил, а хорошо, что ли, на самом деле? Товарищи надеются на нас, а мы вот что. Соседний полк из-за тебя в обман ввели. Как на нас теперь другие смотреть будут? «Шкурники, --скажут, -и нет им никакой" веры. Сообщили, что нет на Выселках белых, а телефонисты пошли провод разматывать - их оттуда стеганули».
— Кто стеганул? - удивился Федя.
— Кто? Известно, белые.
Федя смутился. Он ничего еще не знал про телефонистов, попавших из-за него в беду, и, очевидно, это больно задело его. Он молча ушел в соседнюю комнату.
И по тому, что Федя, сняв свой хриплый баян, заиграл печальный вальс «На сопках Маньчжурии», я понял, что у Феди дурное настроение.
Вскоре он резко оборвал игру и, нацепив свою обитую серебром кавказскую шашку, вышел из хаты.
Минут через пятнадцать он появился под окном.
— Вылетай к коню! -хмуро приказал он через окно.
— Ты где был?

— У Шебалова. Вылетай живей!
Немного спустя наша разведка легкой рысцой потрусила мимо полевого караула по слегка подмерзшей, корявой дороге.
Глава тринадцатая
На том перекрестке, где мы свернули вчера на хутор, Федя остановился и, отозвав в сторону двух самых ловких, долго говорил им что-то, указывая пальцем на дорогу, и наконец, выругав и того и другого, чтобы крепче поняли приказание, вернулся к нам и велел сворачивать на хутор. На хуторе, ни одним словом не напоминая хозяину о вчерашнем, Федя стал расспрашивать его о прямой дороге через болото в Выселки.
- Не проехать вам, товарищи, - убеждал хозяин. - Коней только потопите. Целую неделю дождь шел, там и пешком-то не всякий проберется, а не то что верхами.
Когда вернулись двое высланных вперед разведчиков и донесли, что Выселки заняты белыми и на дороге застава, Федя, не обращая внимания на увещания хозяина, приказал ему собираться. Хозяин пуще забожился, что пройти через болото никак невозможно. Хозяйка заплакала...
Вскоре мы выехали из хутора. Хозяин на плохонькой лошаденке ехал впереди, рядом с Федей. Сразу свернули в березняк. Под ногами лошадей из упругого, разбухшего мха выдавливалась мутная вода. Дорога все ухудшалась. Глубже вязли лошади; мшистые кочки почерневшими островками кое-где высовывались из залитого водой луга.
Спешились и пошли дальше. Так шли до тех пор, пока не очутились возле старой гати о которой предупреждал нас хозяин, Гать - настил из бревен или хвороста для проезда через болото.
Перед нами была узкая полоска, покрытая густой жижей всплывших прутиков и перегнившей соломы.
Н-да, - пробурчал Федя, искоса поглядывая на прихмурившихся товарищей, -дорожка!..
- Потопнем, Федька!

- А недолго и потонуть, - поддакнул старик провожатый. Гать худая, настилка сгнила, тут и в хорошую-то погоду кое-как, а не то что в эдакую мокрятину.
- Тут кони ни вплавь, ни вброд. Чисто чертова каша.
- Но! -подбодрил Федя, искусственно улыбаясь. -Расхлебаем и чертову!
Он дернул за повод упиравшегося жеребца и первым ухнул по колено в пахнувшую гнилью жижу. За ним медленно по двое потянулись и мы. Вода, кое-где покрытая паутинкой утреннего льда, заливала за голенища сапог. Невидимая тоненькая настилка колебалась под ногами. Было жутко ступать наугад, и казалось мне, что вот-вот под ногой не окажется никакой опоры и я провалюсь в вязкую, засасывающую ямину.
Кони храпели, упрямились и вздрагивали. Откуда-то из тумана, точно с того света, донесся Федин вопрос:
- Эй, там все целы?
- Ну, ребята, кажется, зашли, что дальше некуда. Воротиться бы лучше, - стуча от холода зубами, пробормотал рыжий горнист.
Внезапно из тумана вынырнул Федя.
— Ты мне, Пашка, панику не наводи, - тихо и сердито предупредил он. -А будешь ныть, так лучше заворачивай и езжай один назад. Папаша, -обратился он к старику, - лошади у меня по брюхо. Долго еще?
— Тут-то недолго. Сейчас - как взъём - посуше пойдет, да место-то перед этим самое гиблое. Вот если пройдем сейчас, то, значит, уже кончено, пройдем и дальше.
Вода дошла до пояса. Остановившись, старик снял шапку и перекрестился.
- Теперечка, как я пойду, так вы по одному за мной вровень, а то тут оступиться можно.
Старик нахлобучил шапку и полез дальше. Шел он тихо, часто останавливался и нащупывал шестом невидимый под водой настил.
Коченея от морозного ветра, подмоченные снизу водой болота, сверху - всосавшимся в одежду туманом, растянувшись по одному, за полчаса прошли мы не больше ста метров. Руки у меня посинели и колени дрожали.

«Черт Федька! -думал я. -То вчера по грязной дороге ехать не хотел, а сегодня в трясину завел».
Донеслось спереди тихое ржанье. Туман разорвался, и на бугре мы увидели Федю, уже сидящего верхом на коне.
- Тише, -шепотом сказал он, когда мы, мокрые, продрог-шие, столпились вокруг него. - Выселки за кустами, в сотне шт гов. Дальше сухо.
С гиканьем, с остервенелым свистом ворвалась в деревеньку наша продрогшая кавалерия с той стороны, откуда нас белые никак не могли ожидать. Расшвыривая бомбы, пронеслись мы к! маленькой церкви, возле которой находился штаб белого отряда.
В Выселках мы захватили десять пленных и один пулемет. Когда усталые, но довольные, возвращались мы большой дорогой к своим, Федя, ехавший рядом со мною, засмеялся зло и задорно:
— Шебалов-то!.. Утерли мы ему нос. То-то удивится!
— Как утерли? - не понял я. - Он сам рад будет.
— Рад, да не больно. Досада его возьмет, что все-таки хоть не по его вышло, а по-моему, и вдруг такая нам удача.
— Как не по его, Федька? - почуяв что-то недоброе, переспросил я. - Ведь тебя же Шебалов сам послал.
— Послал, да не туда. Он в Новоселово послал. Галду там дожидаться. А я взял да и завернул на Выселки. Пусть не собачится за вчерашнее. Ну, да ему теперь крыть нечем. Раз мы пленных и пулемет захватили, то ему ругаться уж не приходится.
«Удача-то удачей, - думал я поеживаясь, - а все-таки как-то не того. Послали в Новоселово, а мы - в Выселки. Хорошо еще, что все так кончилось. Вдруг бы не пробрались мы через болото, тогда что? Тогда и оправдываться нечем!»
Еще не доезжая до села, где стоял наш отряд, заметили какое-то необычайное в нем оживление. По окраине бежали, рассыпаясь в цепь, красноармейцы. Несколько всадников проскакало мимо огородов.

И вдруг разом от села застрочил пулемет. Рыжий горнист Пашка, тот самый, который советовал повернуть с болота назад, грохнулся на дорогу.
- Сюда! -заорал Федя, повертывая коня в лощину. Прозвенела вторая очередь, и двое задних разведчиков, не
успевших соскочить в овраг, полетели на землю.
Нога у одного застряла в страмени, конь испугался и потащил раненого за собой.
— Федька, - деревенея, пробормотал я, - что ты? Наш кольт шпарит. Ведь наши не ожидают тебя с этой стороны. Мы же должны быть в Новоселове.
— А я вот им зашпарю! - злобно огрызнулся Федор, соскакивая с коня и бросаясь к захваченному нами у белых пулемету.
— Федька, что ты, сумасшедший? По своим хочешь? Ведь они же не знают, а ты знаешь!
Тогда тяжело дыша, остервенело ударив нагайкой по голенищу хромового сапога, Федька поднялся, вскочил на коня и ОТКРЫТО вы петел на бугор. Несколько пуль завизжало над его головой но как ни в чем не бывало Федька во весь рост встал на стременах и, надев шапку на острие штыка, поднял ее высоко
над своей головой.

Еще несколько выстрелов раздалось со стороны села, потом все стихло. Наши обратили внимание на сигнализацию одиноко стоявшего под пулями всадника.
Тогда, махнув нам рукой, чтобы мы не двигались раньше времени, Федька, пришпорив жеребца, карьером понесся по селу. Обождав немного, вслед за ним выехали и мы. На окраине нас встретил серый, окаменевший Шебалов. Дымчатые глаза его потускнели, лицо осунулось, палаш был покрыт грязью, и запачканные шпоры звенели глухо. Остановив разведку, он приказал всем отправляться по квартирам. Потом, скользнув усталым взглядом по всадникам, велел мне слезть с коня и сдать оружие. Молча, перед всем отрядом, соскользнул я с седла, отстегнул шашку и передал ее вместе с карабином нахмурившемуся кривому Малыгину.
Дорого обошелся отряду смелый, но самовольный набег разведки на Выселки. Не говоря уже о трех кавалеристах, попавших по ошибке под огонь своего же пулемета, была разбита в Новоселове не нашедшая Феди вторая рота Галды, и сам Галда был убит. Обозлились тогда красноармейцы нашего отряда и сурового суда требовали над арестованным Федей.
- Эдак, братцы, нельзя. Будет! Без дисциплины ничего не выйдет. Эдак и сами погибнем и товарищей погубим. Не для чего тогда и командиров назначать, если всяк будет делать по-своему.
Ночью пришел ко мне Шебалов. Я рассказал ему начистоту, как было дело, сознался, что из чувства товарищества к Феде соврал тогда, когда меня спрашивали в первый раз, были мы или нет на Выселках. И тут же поклялся ему, что ничего не знал про Федькин самовольный поступок, когда повел он нас вместо
Новоселова на Выселки.

- Вот, Борис, -сказал Шебалов, -ты уже раз соврал мне, и если я поверю тебе еще один раз, если я не отдам тебя под суд вместе с Федором, то только потому, что молод ты еще. Но смотри, парень, чтобы поменьше у тебя было эдаких ошибок По твоей ошибке погиб Чубук, через вас же нарвались на белых телефонисты. Хватит с тебя ошибок. Я уже не говорю про этого черта Федьку, от которого беды мне было, почитай, больше, чем пользы. А теперь пойди ты опять в первую роту к Сухареву и встань на свое старое место. Я и сам, по правде сказать, маху

дал, что отпустил тебя к Федору. Чубук, тот... да, возле того было тебе чему поучиться... А Федор что?.. Ненадежный человек! А вообще, парень, что ты то к одному привяжешься, то к другому? Тебе надо покрепче со всеми сойтись. Когда один человек, он и заблудиться и свихнуться легко может.
В ту же ночь, выбравшись через окно из хаты, в которой он сидел, захватив коня и четырех закадычных товарищей, ускакал Федя по первому пушистому снегу куда-то через фронт на юг. Говорили, что к батьке Махно.

Глава четырнадцатая

Красные по всему фронту перешли в наступление.
Наш отряд подчинен был командиру бригады и занимал небольшой участок на левом фланге третьего полка.
Недели две прошло в тяжелых переходах. Казаки отступали, задерживаясь в каждом селе и хуторе.

Все эти дни у меня были заполнены одним желанием - загладить свою вину перед товарищами и заслужить, чтобы меня приняли в партию.
Но напрасно вызывался я в опасные разведки. Напрасно, стиснув зубы, бледнея, вставал во весь рост в цепи, в то время когда многие даже бывалые бойцы стреляли с колена или лежа. Никто не уступал мне своей очереди на разведку, никто не обращал внимания на мое показное геройство.
Сухарев даже заметил однажды вскользь:
- Ты, Гориков, эти Федькины замашки брось!.. Нечего перед людьми бахвалиться... Тут похрабрей тебя есть, и те без толку башкой в огонь не лезут.
«Опять Федькины замашки, - подумал я, искренне огорчившись. - Ну, хоть бы дело какое-нибудь дали. Сказали бы: выполнишь- все с тебя снимется, будешь опять по-прежнему друг и товарищ».

Чубука пет. Федька у Махно. Да и не нужен мне Федька. Дружбы особой нет ни с кем. Мало того, косятся даже ребята. Уж на что Малыгин всегда, бывало, поговорит, позовет с собой чай пить, расскажет что-нибудь - и тот теперь холодней стал.
Один раз я слышал из-за дверей, как сказал он обо мне Ше-балову:
- Что-то скучный ходит. По Федору, что ли, скучает? Небось, когда Чубук из-за него пропал, он не скучал долго!
Краска залила мне лицо.

Это была правда: я как-то скоро освоился с гибелью Чубука, неправда, что я скучал о Федоре, -я ненавидел его. Я слышал, как Шебалов звенел шпорами, шагая по земляному полу, и ответил не сразу:
- Это ты зря говоришь, Малыгин! Зря... Парень он не огорченный С него еще всякое смыть можно. Тебе, Малыгин, сорок, тебя не переделаешь, а ему шестнадцатый... Мы с тобой сапоги стоптанные, гвоздями подбитые, а он -как заготовка: на какую колодку натянешь, такая и будет. Мне вот Сухарев говорит: у него Федькины замашки, любит-де в цепи вскочить, храбростью без толку похвастаться. А я ему говорю: «Ты, Сухарев, бородатый... а слепой. Это не Федькины замашки, а это просто парень хочет оправдаться, а как - не знает».
На этом месте Шебалова вызвал постучавший в окно верховой. Разговор был прерван. Мне стало легче.
Я ушел воевать за «светлое царство социализма». Царство это было где-то далеко; чтобы достичь его, надо было пройти много трудных дорог и сломать много тяжелых препятствий.
Белые были главной преградой на этом пути, и, уходя в армию, я еще не мог ненавидеть белых так, как ненавидел их шахтер Малыгин или Шебалов и десятки других, не только боррвшихся за будущее, но и сводивших счеты за тяжелое прошлое.

А теперь было уже не так. Теперь атмосфера разбушевавшейся ненависти, рассказы о прошлом, которого я не знал, неоплаченные обиды, накопленные веками, разожгли постепенно и меня, как горящие уголья раскаляют случайно попавший в золу железный гвоздь.
И через эту глубокую ненависть далекие огни «светлого царства социализма» засияли еще заманчивее и ярче.
В тот же день вечером я выпросил у нашего каптера лист белой бумаги и написал длинное заявление с просьбой принять меня в партию.
С этим листом я пошел к Шебалову. Шебалов был занят: у него сидели наш завхоз и ротный Пискарев, назначенный взамен убитого Галды.
Я присел на лавку и долго ждал, пока они кончат деловой разговор. В продолжение этого разговора Шебалов несколько раз поднимал голову, пристально глядя на меня, как бы пытаясь угадать, зачем я пришел.
Когда завхоз и ротный ушли, Шебалов достал полевую книжку, сделал какую-то заметку, крикнул посыльному, чтобы тот бежал за Сухаревым, и только после этого обернулся ко мне и спросил:

— Ну... ты что?
— Я, товарищ Шебалов... я к вам, товарищ Шебалов... - ответил я, подходя к столу и чувствуя, как легкий озноб пробежал по моему телу.
— Вижу, что ко мне! - как-то мягче добавил он, вероятно, угадав мое возбужденное состояние. - Ну, выкладывай, что у тебя такое.
Все то, что я хотел сказать Шебалову, перед тем как просить его поручиться за меня в партию, все заготовленное мною длинное объяснение, которым я хотел убедить его, что я хотя и виноват за Чубука, виноват за обман с Федькой, но в сущности я не такой, не всегда был таким вредным и впредь не буду, - все это вылетело из моей памяти.
Молча я подал ему исписанный лист бумаги. Мне показалось, что легкая улыбка соскользнула из-под его белесоватых ресниц на потрескавшиеся губы, когда он углубился в чтение моего пространного заявления.
Он дочитал только до половины и отодвинул бумагу. Я вздрогнул, потому что понял это как отказ. Но на лице Ше-балова я не прочел еще отказа. Лицо было спокойное, немного усталое, и в зрачках дымчатых глаз отражались перекладины разрисованного морозными узорами окна.
— Садись, - сказал Шебалов. Я сел.

— Что же ты, в партию хочешь?
— Хочу, - негромко, но упрямо ответил я.
Мне казалось, что Шебалов спрашивает только для того, чтобы доказать всю невыполнимость моего желания.
- И очень хочешь?
— И очень хочу, - в тон ему ответил я, переводя глаза на угол, завешанный пыльными образами, и окончательно решив, что Шебалов надо мною смеется.
— Это хорошо, что ты очень хочешь, - заговорил опять Шебалов, н только теперь по его тону я понял, что Шебалов не смеется, а дружески улыбается мне.
Он взял карандаш, лежавший среди хлебных крошек, рассыпанных по столу, подвинул к себе мою бумагу, подписал под ней свою фамилию и номер своего билета.
Сделав это, он обернулся ко мне вместе с табуреткой, шпорами и палашом и сказал совсем добродушно:
— Ну, брат, смотри теперь. Я теперь не только командир, а как бы крёстный папаша... Ты уж не подведи меня...
— Нет, товарищ Шебалов, не подведу, - искренне ответил я, с ненужной поспешностью сдергивая со стола лист. - Я ни за что ни вас, ни кого из товарищей не подведу!
Погоди-ка-остановил он меня. -А вторую-то подпись надо Кого бы ёше в поручители?.. А-а! - весело воскликнул он увидев входящего Сухарева. - Вот как раз кстати.
Сухарев снял шапку, отряхнул снег, неуклюже вытер о мешок огромные сапожищи и, поставив винтовку к стене, спросил, прислоняя к горячей печке закоченевшие руки:
- Зачем звал?

— Звал за делом. Насчет караула... На кладбище надо будет ребят в церковь определить... Не замерзать же людям... Сейчас поп придет, тогда сговоримся. А теперь вот что... -Тут Шебалов хитро усмехнулся и мотнул головой на меня: -Как у тебя парень-то?
— Что как? - осторожно спросил Сухарев, ухмыляясь во все свое красное, обветренное лицо.
- Ну... солдат какой? Ну, аттестуй его мне по форме.
- Солдат ничего, -подумав, ответил Сухарев. -Службу хорошо справляет. Так ни в чем худом не замечен. Только шальной маленько. Да с ребятами после Федьки не больно сходится. Сердиты у нас дюже ребята на Федьку, чтоб его бомбой разорвало.
Тут Сухарев высморкался, вытер нос полой шинели; лицо еще больше покраснело, и он продолжал сердито:
— Чтоб ему гайдамак башку ссек! Такого командира, как Галда, загубил! А какой ротный был! Разве же ты найдешь еще такого ротного, как Галда? Разве ж Пискарев... это ротный?.. Это чурбан, а не ротный... Я ему сегодня говорю: «Твои дозоры для связи... Я вчера лишних десять человек в караул дал», а он...
— Ну, ну! - прервал Шебалов. - Это ты мне не разводи. Это ты теперь Галду хвалишь, а раньше, бывало, всегда с ним собачился. Какие еще там десять лишних человек? Ты мне очки не втирай. Ну да ладно, об этом потом... Ты вот что скажи... Парень в партию просится. Поручишься за него? Что глаза-то уставил? Сам же говоришь: и боец хороший, и не замечен ни в чем, а насчет прошлого - ну, об этом не век помнить!

— Оно-то так! - почесывая голову и растягивая слова, согласился Сухарев. - Да ведь только черт его знает!
— Черт ничего не знает! Ты ротный, да еще партийный. Ты лучше черта должен знать, годится твой красноармеец в коммунисты или нет.
— Парень ничего, -подтвердил Сухарев, -форс только любит. Из цепи без толку вперед лезет. А так ничего.
— Ну, не назад же все лезет. Это еще полбеды! Так как же, смотри сам... Подписываешь ты или нет?
— Я-то бы подписал, этот парень ничего, -повторил осторожно Сухарев. -А еще кто подпишет?

Еще я. Давай садись за стол, вот заявление.
- Ты подписал!.. - говорил Сухарев, забирая в медвежью лапу карандаш. - Это хорошо, что ты... Я же говорю, парень - золото, драли его только мало!

Глава пятнадцатая

Уже несколько дней шли бои под Новохоперском. Были втянуты все дивизионные резервы, а казаки все еще крепко держали позиции.
На четвертый день с утра наступило затишье.
- Ну, братцы! - говорил Шебалов, подъезжая к густой цепи отряда, рассыпавшегося по оголенной от снега вершине пологого холма. - Сегодня после обеда общее наступление будет... Всей дивизией ахнем.

Пар валил от его посеребренного инеем коня. Ослепительно сверкал на солнце длинный тяжелый палаш, красная макушка черной шебаловской папахи ярко цвела среди холодного снежного поля.
— Ну, братцы, - опять повторил Шебалов звенящим голосом, - сегодня день такой... Серьезный день. Выбьем сегодня - тогда до Богучара белым зацепки не будет. Постарайтесь же напоследок, не оконфузьте перед дивизией меня, старика!

— Что пристариваешься? - хриплым простуженным голосом гаркнул подходивший Малыгин. - Я, чать, постарше тебя, и то за молодого схожу.
— Ты да я - сапоги стоптанные, - повторил Шебалов свою обычную поговорку. - Бориска, - окликнул он меня приветливо, - тебе сколько лет?
— Шестнадцатый, товарищ Шебалов, - гордо ответил я, - с двадцать второго числа уже шестнадцатый пошел!
— «Уже», - с деланным негодованием передразнил Шебалов. - Хорошо «уже»! Мне вот уже сорок седьмой стукнул. А-а! Малыгин, ведь это что такое - шестнадцатый? Что, брат, он увидит, того нам с тобой не видать...

— С того свету посмотрим, - хрипло и с мрачным задором ответил Малыгин, кутая горло в рваный офицерский башлык с галуном.
Шебалов тронул шпорами продрогшего коня и поскакал вдоль линии костров.
— Бориска, иди чай пить... Мой кипяток - твой сахар! - крикнул Васька Шмаков, снимая с огня закопченный котелок.
— У меня, Васька, сахару тоже нет.
— А что у тебя есть?
— Хлеб есть, да дам яблоки мороженые.
- Ну, кати сюда с хлебом, а то у меня вовсе ничего нет. Голая вода Гориков! - крикнул меня кто-то от другого костра. -
Поди-ка сюда.

Я подошел к кучке споривших о чем-то красноармейцев.
Вот ты скажи, -спросил меня Гришка Черкасов, толстый, рыжий парень, прозванный у нас псаломщиком. -Вот послушайте, что вам человек скажет. Ты географию учил?., ну, скажи, что отсюда дальше будет...
— Куда дальше? На юг дальше Богучар будет.
— А еще?

— А еще... Еще Ростов будет. Да мало ли! Новороссийск, Владикавказ, Тифлис, а дальше Турция. А что тебе?
— Много еще! - смущенно почесывая ухо, протянул Гришка. - Эдак нам полжизни еще воевать придется...
- А я слышал, что Ростов у моря стоит. Тут, думаю, все и
кончится!
Посмотрев на рассмеявшихся ребят, Гришка хлопнул руками о бедра и воскликнул растерянно:
- Братцы, а ведь много еще воевать придется! Разговоры умолкли. По дороге из тыла карьером несся всадник. Навстречу ему выехал рысью Шебалов. Орудие на фланге
ударило еще два раза...

- Первая рота, ко мне-е! - протяжно закричал Сухарев,
поднимая и разводя руки.
Несколько часов спустя из белых сугробов поднялись залегшие иепи. Навстречу пулеметам и батареям, под картечью, ПО колено в снегу двинулся наш рассыпанный и окровавленный отряд для последнего, решающего удара. В тот момент, когда передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила мне в правый бок.
Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. «Это ничего, - подумал я, - это ничего. Раз я в сознании - значит, не убит... Раз не убит - значит, выживу».

Поле стихло, но где-то на соседнем участке еще шел бой. Там глухо гудели тучи, там взвилась одинокая ракета и повисла в небе огненно-желтой кометой.
Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди. «Это ничего, -подумал я, придерживаясь рукой за куст н прислоняя к ветвям голову. - Скоро придут санитары и заберут
Пихлбмщик- низший церковный служитель в русской православной церкви.

Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку] «А что, если санитары не придут и я умру?» - подумал я, закры! вая глаза.
Большая черная галка села на грязный снег и мелкими шаж ками зачастила к куче лошадиного навоза, валявшегося непода леку от меня. Но вдруг галка настороженно повернула голову, цЩ коса посмотрела на меня и, взмахнув крыльями, отлетела прочь!

Галки не боятся мертвых. Когда я умру от потери крови, она прилетит и сядет, не пугаясь, рядом.
Голова слабела и тихо, точно укоризненно, покачивалась. На правом фланге глуше и глуше гудели взрываемые снежные сук гробы, ярче и чаще вспыхивали ракеты.
Ночь выслала в дозор тысячи звезд, чтобы я еще раз посмотрел на них. И светлую луну выслала тоже. Думалось: «Чубук" жил, и Цыганенок жил, и Хорек... Теперь их нет и меня не будет». Вспомнил, как один раз сказал мне Цыганенок: «С тех пор я пошел искать светлую жизнь». - «И найти думаешь?» - спросил я. Он ответил: «Один не нашел бы, а все вместе должны найти... Потому охота большая».

- Да, да! Все вместе, - ухватившись за эту мысль, прошептал я, - обязательно все вместе. - Глаза сомкнулись, и долго молча думал я о чем-то незапоминаемом, но хорошем-хорошем.
- Бориска! - услышал я прерывающийся шепот.
Открыл глаза. Почти рядом, крепко обняв расщепленный снарядом ствол молоденькой березки, сидел Васька Шмаков.
Шапки на нем не было, а глаза были уставлены туда, где впереди, сквозь влажную мглу густых сумерек, золотистой россыпью мерцали огни далекой станции.
- Бориска, - долетел до меня его шепот, - а мы все-таки заняли.
- Заняли, - ответил я тихо.

Тогда он еще крепче обнял молодую сломанную березку, посмотрел на меня спокойно последней улыбкой и тихо уронил голову на вздрогнувший куст.
Мелькнул огонек... другой... Послышался тихий, печальный звук рожка. Шли санитары.

Аркадий Петрович ГАЙДАР 1930 г.