Поиск по сайту:



КОРОЛЕНКО В.Г. КОРОЛЕНКО В.Г. ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ (В СОКРАЩЕНИИ)
КОРОЛЕНКО В.Г. ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ (В СОКРАЩЕНИИ) Печать

ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

(В сокращении)

В. Г. Короленко.

I. ЗАМОК И ЕГО ОБИТАТЕЛИ.

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моём существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле,- никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено или, проще, Княж-Городок. С севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове -старый, полуразрушенный замок.

  • 1 Сам-друг - вдвоём.
  • 2 Ветер с полудня (устарелое слово) - южный тёплый ветер.
  • 3 В рассказе «Дети подземелья» действие происходит в юго-западной части царской России, где, кроме русских, жило много поляков. Этим объясняются и имена действующих лиц: Януш, Тыбурций Драб, Валек.

Было время, когда старый замок служил даровым убежищем всякому бедняку. Всё, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду, - всё это тянулось на остров и там, среди мрачных, грозивших падением развалин, приклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребёнными под грудами старого мусора. «Живёт в замке» - эта фраза стала выражением крайней степени нищеты.

Однако настали дни, когда среди общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры. Тогда старый Януш захватил бразды правления . Он приступил к преобразованиям и при довольно существенном содействии будочника оставил в замке преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода.

Несчастные изгнанники нашли приют где-то на горе, около часовни , но, как они ухитрились пристроиться там, никто не мог сказать в точности. Все видели только, что с той стороны, с гор и оврагов, окружавших часовню, спускались в город по утрам самые невероятные и подозрительные фигуры, которые в сумерки исчезали в том же направлении.

Среди этой оборванной и тёмной толпы несчастливцев встречались лица, которые по уму и талантам могли бы сделать честь избраннейшему обществу замка, но не ужились в нём и предпочли демократическое общество часовни.

Если только это была правда, то уже не подлежало спору, что организатором и руководителем сообщества не мог быть никто другой, как пан Тыбурций Драб, самая замечательная личность из всех натур, не ужившихся в старом замке. Роста он блл высокого; сильная сутуловатость как бы говорила о бремени вынесенных Тыбурцием несчастий; крупные черты лица были грубо-выразительны. Короткие, слегка рыжеватые волосы торчали врозь; низкий лоб, несколько выдавшаяся вперёд ниж

няя челюсть и сильная подвижность личных мускулов придавали всей физиономии что-то обезьянье; но глаза, сверкавшие из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них светились, вместе с лукавством, острая проницательность, энергия и недюжинный ум.

Никто не мог сказать, откуда у пана Тыбурция явились дети: мальчик лет семи и маленькая трёхлетняя девочка.

Мальчик, по имени Валек, высокий, тонкий, черноволосый, угрюмо шатался иногда по городу без особенного дела, заложив руки в карманы и кидая по сторонам взгляды, смущавшие ка лачниц. Девочку видели только один или два раза на руках пана Тыбурция, а затем она куда-то исчезла и где находилась- никому не было известно.

Поговаривали о каких-то подземельях на горе около часовни. Гора, изрытая могилами, пользовалась дурной славой.

  1. Руины - развалины.
  2. Будочник (устарелое слово) - полицейский сторож.
  3. Захватил бразды правления - здесь: захватил власть.
  4. Будочник (устарелое слово) - полицейский сторож.
  5. Часовня - небольшое церковное здание,

 

II. Я И МОЙ ОТЕЦ.

С тех пор как умерла моя мать, а суровое лицо отца стало ещё угрюмее, меня очень редко видели дома. В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи с отцом, отворял посредством особых приспособлений своё окно, полузакрытое густой зеленью сирени, и тихо ложился в постель. Если маленькая сестрёнка ещё не спала в своей качалке в соседней комнате, я подходил к ней, и мы тихо ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.

А утром, чуть свет, когда в доме все ещё спали, я уже прокладывал росистый след в густой, высокой траве сада, перелезал через забор и шёл к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая на зеркальной поверхности, кидалась в «лотоки» и бодро принималась за дневную работу.

Все меня звали бродягой, негодным мальчишкой и так часто, что я, наконец, и сам проникся этим убеждением. Отец также поверил этому и делал иногда попытки заняться моим воспитанием, но попытки эти всегда кончались неудачей. При виде строгого и угрюмого лица, на котором лежала суровая печать неизлечимого горя, я робел и замыкался в себе. Я стоял перед ним, переминаясь, теребя свои штанишки, и озирался по сторонам. Временами что-то как будто подымалось у меня в груди; мне хотелось, чтоб он обнял меня, посадил к себе на колени и приласкал. Тогда я прильнул бы к его груди, и, быть может, мы вместе заплакали бы -ребёнок и суровый мужчина-о нашей общей утрате. Но он смотрел на меня отуманенными глазами, как будто поверх моей головы, и я весь сжимался под этим непонятным для меня взглядом.

- Ты помнишь матушку?.. - спрашивал отец.

Помнил ли я её? О да, я помнил её! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте её нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил её, когда она сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь с нею в последний год своей жизни.

О да, я помнил её!.. Но на вопрос высокого, угрюмого человека я съёживался и тихо выдёргивал из его руки свою ручонку.

Он слишком любил её, когда она была жива, не замечая меня из-за своего счастья. Теперь меня закрывало от него тяжёлое горе.

И мало-помалу пропасть, нас разделявшая, становилась всё шире и глубже. Порой, спрятавшись в кустах, я наблюдал за ним; я видел, как он шагал по аллеям, всё ускоряя походку, и глухо стонал от нестерпимой душевной муки. Тогда моё сердце загоралось жалостью и сочувствием. Один раз, когда, сжав руками голову, он присел на скамейку и зарыдал, я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку, повинуясь пламенному желанию кинуться на шею отцу. Но он сурово взглянул на меня и осадил холодным вопросом:

- Что нужно?

Мне ничего не было нужно. Я быстро повернулся, стыдясь своего порыва, боясь, чтобы отец не прочёл его в моём смущённом лице. Убежав в чащу сада, я упал лицом в траву и горько заплакал от досады и боли.

С шести лет я испытывал уже ужас одиночества.

Сестре Соне было четыре года. Я любил её страстно, и она платила мне такою же любовью; но установившийся взгляд на меня, как на отпетого маленького разбойника, воздвиг и между нами высокую стену. Всякий раз, когда я начинал играть с нею, по-своему шумно и резво, старая нянька, вечно сонная и вечно дравшая, с закрытыми глазами, куриные перья для подушек, немедленно просыпалась, быстро схватывала мою Соню и уносила к себе, кидая на меня сердитые взгляды. Мне становилось очень горько и досадно. Немудрено поэтому, что скоро я-прекратил всякие попытки занимать Соню моими играми, а ещё через некоторое время мне стало тесно в доме и в садике, где я не встречал ни в ком привета и ласки. Я начал бродяжить, притерпелся к упрёкам и выносил их, как выносил внезапно налетавший дождь или солнечный зной. Когда все углы города сделались мне известны до последних грязных закоулков, тогда я стал заглядывать на видневшуюся вдали, на горе, часовню. Мне захотелось осмотреть её, заглянуть внутрь, чтобы убедиться окончательно, что и там нет ничего, кроме пыли. Но так как одному было бы и страшно, и неудобно принимать подобную экскурсию, то я навербовал на улицах города небольшой отряд из трёх сорванцов, привлечённых к предприятию обещанием булок и яблоков из нашего сада.

  1. Шлюзы - здесь: водонепроницаемые перегородки.
  2. Лоток - открытый жёлоб, канава для стока воды.

 

III. Я ПРИОБРЕТАЮ НОВОЕ ЗНАКОМСТВО.

Мы вышли в экскурсию после обеда. Помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зелёную мураву старого кладбища, играли на старых покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища.

Мы были одни; только воробьи возились кругом да ласточки бесшумно влетали и вылетали в окна старой часовни, которая стояла, грустно понурясь, среди поросших травою могил, скромных крестов, полуразвалившихся каменных гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели разноцветные головки лютиков, кашки, фиалок.

Дверь часовни была крепко заколочена, окна - высоко над землёю; однако при помощи товарищей я надеялся взобраться на них и заглянуть внутрь часовни.

- Не надо! - вскрикнул один из моих спутников, вдруг потерявший всю свою храбрость, и схватил меня за руку.

- Пошёл ко всем чертям, баба! - прикрикнул на него старший из нашей армии, с готовностью подставляя мне спину.

Я храбро взобрался на неё, потом он выпрямился, и я стал на его плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь в её крепости, поднялся к окну и сел на него.

- Ну, что же там? - спрашивали меня снизу с живым интересом.

Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь часовни. Внутренность высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи вечернего солнца, свободно врываясь в открытые окна, разрисовывали ярким золотом старые, ободранные стены. Углы были затканы паутиной. От окна до пола казалось гораздо дальше, чем до травы снаружи. Я смотрел точно в глубокую яму и сначала не мог разглядеть каких-то странных предметов, маячивших по полу причудливыми очертаниями.

Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий, потому один из них, проделав ту же процедуру какую проделал я раньше, повис рядом со мною, держась за оконную раму.

- А там что такое? - с любопытством указал он на тёмный предмет.

- Поповская шапка.

- Нет, ведро.

- Зачем же тут ведро?

- Может быть, в нём когда-то были угли.

- Нет, это действительно шапка. Впрочем, можно посмотреть. Давай, привяжем к раме пояс, и ты по нём спустишься.

- Да, как же, так и спущусь!.. Полезай сам, если хочешь.

- Ну, что ж! Думаешь, не полезу?

- И полезай!

Действуя по первому побуждению, я крепко связал два ремня, задел их за раму и, отдав один конец товарищу, сам повис на другом. Когда моя нога коснулась пола, я вздрогнул; но взгляд на участливо склонившуюся ко мне рожицу моего приятеля восстановил мою бодрость. Стук каблука зазвенел под потолком, отдался в пустоте часовни, в её тёмных углах. Несколько воробьев вспорхнули с насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше.

Мне было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающим дух любопытством и участием.

- Ты подойдёшь? - спросил он тихо.

- Подойду, - ответил я так же, собираясь с духом. Но в эту минуту случилось нечто совершенно неожиданное.

  • 1 Процедура - здесь: ряд последовательных действий.

Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в крыше. Часовня на мгновение как будто по- темнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей вознёй, вылетела из тёмного угла, мелькнула на фоне голубого неба в пролёте и шарахнулась вон.

Я почувствовал прилив судорожного страха.

- Подымай! - крикнул я товарищу, схватившись за ремень.

- Не бойся, не бойся! - успокаивал он, приготовляясь поднять меня на свет дня и солнца.

Но вдруг лицо его исказилось от ужаса; он вскрикнул и мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление, поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.

Тёмный предмет нашего спора, шапка или ведро, оказавшийся в конце концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я успел только разглядеть смутное очертание небольшой, как будто детской руки.

Трудно передать мои ощущения в эту минуту. Чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трёх пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.

Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать, скоро ли услышал я под престолом сдержанный шепот:

- Почему же он не лезет назад?

- Видишь, испугался.

Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого престола сверкнула пара чёрных глаз.

- Что же он теперь будет делать? - послышался опять шёпот.

- А вот погоди, - ответил голос постарше.

Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура. Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Тёмные курчавые волосы лохматились над чёрными задумчивыми глазами.

  • 1 Люк- здесь: отверстие в полу

Хотя незнакомец, явившийся на сцену столь неожиданным и странным образом, подходил ко мне с тем беспечно-задорным видом, с каким всегда на нашем базаре подходили друг к другу мальчишки, готовые вступить в драку, но всё же, увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился ещё более, когда из-под того же престола, или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал, сзади мальчика показалось ещё грязное личико, обрамлённое белокурыми волосами и сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.

Я несколько отодвинулся от стены и, согласно рыцарским правилам нашего рынка, тоже положил руки в карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на моё к нему презрение.

Мы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев меня с головы до ног, мальчишка спросил:

- Ты здесь зачем?

- Так, - ответил я. - Тебе какое дело?

Мой противник повёл плечом, как будто намереваясь вынуть руку из кармана и ударить меня. Я не моргнул и глазом.

- Я вот тебе покажу! - погрозил он. Я выпятился грудью вперёд.

- Ну, ударь... попробуй!..

Мгновение было критическое от него зависел характер дальнейших отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом, не шевелился.

- Я, брат, и сам... тоже... - сказал я, но уже более миролюбиво.

. Между тем девочка, упершись маленькими ручонками в пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподнималась и, наконец, направилась нетвёрдыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивлённым и отчасти испуганным взглядом.

Это решило исход дела; стало -совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.

- Как твоё имя? - спросил мальчик, гладя рукой белокурую головку девочки.

- Вася. А ты кто такой?

- Я Валек... Я тебя знаю: ты живёшь в саду над прудом. У вас большие яблоки.

- Да, это правда, яблоки у нас хорошие... не хочешь ли?

Вынув из кармана два яблока, предназначавшиеся для расплаты с моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она скрыла своё лицо, прижавшись к Валеку.

- Боится, - сказал тот и сам передал яблоко девочке.

- Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад? - спросил он затем.

- Что ж, приходи! Я буду рад,- ответил я радушно. Ответ этот озадачил Валека; он призадумался.

- Я тебе не компания, - сказал он грустно.

- Отчего же? - спросил я, огорчённый грустным тоном, каким были сказаны эти слова.

- Твой отец - пан судья.

- Ну так что же? - изумился я чистосердечно. - Ведь ты будешь играть со мной, а не с отцом.

Валек покачал головой.

- Тыбурций не пустит, - сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: - Послушай... Ты славный хлопец , но всё-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.

Я согласился, что мне, действительно, пора уходить. Последние лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.

- Как же мне отсюда выйти?

- Я тебе укажу дорогу. Мы пойдём вместе.

- А она? -ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.

- Маруся? Она тоже пойдёт с нами.

- Как, в окно? Валек задумался.

- Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а сами мы выйдем другим ходом.

С помощью моего нового приятеля я поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, опустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под стеной, снаружи.

Солнце недавно ещё село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и только верхушки тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что, с тех пор как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.

- Как хорошо! - сказал я, охваченный свежестью наступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.

- Скучно здесь... - с грустью произнёс Валек.

- Вы все здесь живёте? - спросил я, когда мы втроём стали спускаться с горы.

- Здесь.

- Где же ваш дом?

Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без «дома».

Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил.

Мы миновали крутые обвалы, так как Валек знал более удобную дорогу. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеёк по тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.

Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул её также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила:

- Ты придёшь к нам опять?

- Приду, - ответил я, - непременно!..

- Что ж, - сказал в раздумье Валек, - приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе.

- Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда приду. А пока прощайте!

- Эй, послушай-ка! - крикнул мне Валек, когда я отошёл несколько шагов. - А ты болтать не будешь о том, что был у нас?

- Никому не скажу, - ответил я твёрдо.

- Ну вот, это хорошо! А этим твоим дуракам, когда станут приставать, скажи, что видел чёрта.

- Ладно, скажу.

- Ну, прощай.

- Прощай.

Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном, когда я приблизился к забору своего сада. Над замком зарисовался тонкий серп луны, загорелись звёзды. Я хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за руку.

- Вася, друг!-заговорил взволнованным шёпотом мой бежавший товарищ. - Как же это ты?.. Голубчик!..

- А вот, как видишь... А вы все меня бросили!..

Он потупился, но любопытство взяло верх над чувством стыда, и он спросил опять:

- Что же там было?

- Что? - ответил я тоном, не допускавшим сомнения,- разумеется, черти!.. А вы - трусы.

И, отмахнувшись от сконфуженного товарища, я полез на забор.

Через четверть часа я спал уже глубоким сном.

  1. Мгновение критическое - момент очень трудный, опасный.
  2. Хоры-балкон в верхней части зала для оркестра или хора.
  3. Хлопец (по-польски и по-украински) - мальчик,

 

IV. ЗНАКОМСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

С этих пор я весь был поглощён моим новым знакомством. Вечером, ложась в постель, и утром, вставая, я только и думал о предстоящем визите на гору. По улицам города я шатался теперь с исключительною целью - высмотреть, тут ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами «дурное общество»; и если тёмные личности шныряли по базару, я тотчас же бегом отправлялся через болото, на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы яблоками, которые мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я сберегал всегда для своих новых друзей.

Валек, вообще очень солидный, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и глаза её загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в её пользу.

Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила ещё плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки её были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил её белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слёзы подступали к глазам.

Я невольно сравнивал её с моей сестрой; они были в одном возрасте, но моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые платья, и в тёмные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.

А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень редко; когда же смеялась, то смех её звучал, как самый маленький серебряный колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно. Платье её было грязно и старо, R косе не было лент, но волосы у неё были гораздо больше и роскошнее, чем у Сони, и Валек, к моему удивлению, очень искусно умел заплетать их, что и исполнял каждое утро.

В первые же дни я старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это удавалось плохо. Валек серьёзно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я заставил её бегать со мною взапуски, он сказал:

- Нет, она сейчас заплачет.

Действительно, когда я растормошил её и заставил бежать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсем растерялся.

- Вот видишь, - сказал Валек, - она не любит играть.

Он усадил её на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам, и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лёг рядом с Валеком около девочки.

- Отчего она такая? - спросил я, наконец, указывая глазами ,на Марусю.

- Невесёлая? - переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно убеждённого человека:-А это, видишь ли, от серого камня.

- Да-а, - повторила девочка, точно слабое эхо, - это от серого камня.

- От какого серого камня? - переспросил я, не понимая.

- Серый камень высосал из неё жизнь, - пояснил Валек, по-прежнему смотря на небо. - Так говорит Тыбурций... Тыбур-ций хорошо знает.

- Да-а, - опять повторила тихим эхо девочка. - Тыбурций всё знает.

Я ничего не понимал в этих загадочных словах, приподнялся на локте и взглянул на Марусю. Она сидела всё в том же положении, в каком усадил её Валек, и всё так же перебирала цветы. При взгляде на эту крохотную грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция, - хотя я и не понимал их значения, - заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на её месте смеются. Но как же может сделать это серый камень? «Должно быть, это бывает по ночам»,- думал я, и чувство .щемящего до боли сожаления сжимало мне сердце.

Под влиянием этого чувства я умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив её где-нибудь на траве, собирали для неё цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около неё нз траве, смотрели в небо, как плывут облака, рассказывали Ма-русе сказки или беседовали друг с другом.

Эти беседы с каждым днём всё больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Он внушал мне почтение своей авторитетностью и независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он часто сообщал мне много нового, о чём я раньше и не думал. Слыша, как он отзывается о Ты-бурции, точно о товарище, я спросил:

- Тыбурций тебе отец?

- Должно быть, отец, - ответил он задумчиво.

- Он тебя любит?

- Да, любит, - сказал он уже гораздо увереннее. - Он постоянно обо мне заботится и, знаешь, иногда он целует меня и плачет...

- И меня любит и тоже плачет, - прибавила Маруся с выражением, детской гордости.

- А меня отец не любит, - сказал я грустно. - Он никогда не целовал меня... Он нехороший.

- Неправда, неправда, - возразил Валек. - Ты не понимаешь. Тыбурций лучше знает. Он говорит, что судья -самый лучший человек в городе... потому что не побоится прогнать богатого, а когда к нему пришла старая Иваниха с костылём, он велел принести ей стул. Вот он какой!

Всё это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моём сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да ещё от имени Тыбурция, который «всё знает»; но вместе с тем дрогнула в моём сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей.

  • Безмятежно - спокойно.

 

V. СРЕДИ «СЕРЫХ КАМНЕЙ».

Прошло ещё несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шёл с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.

- Отчего ты перестал к нам ходить? - спросил он.

- Я боялся... Ваших не видно в городе.

- А-а... А я было думал совсем другое, думал, тебе наскучило.

- Нет, нет!.. Я, брат, сейчас побегу, - заторопился я,- даже и яблоки со мною.

При упоминании о яблоках Валек быстро повернулся ко мне, как будто хотел что-то сказать, но не сказал ничего, а только посмотрел на меня странным взглядом.

- Ничего, ничего, - отмахнулся он, видя, что я смотрю на него с ожиданием. - Ступай прямо на гору, а я тут зайду кое-куда,- дело есть. Я тебя догоню на дороге.

Я пошёл тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валек меня догонит; однако я успел взойти на гору и подошёл к часовне, а его всё не было. Я остановился в недоумении: передо мной было только кладбище, пустынное и тихое, без малейших признаков обитаемости, только воробьи чирикали на свободе да густые кусты черёмухи, жимолости и сирени, прижимаясь к южной стене часовни, о чём-то тихо шептались густо разросшеюся тёмной листвой.

Я оглянулся кругом. Куда же мне теперь идти? Очевидно, надо дождаться Валека. А пока я стал ходить между могилами, присматриваясь к ним от нечего делать и стараясь разобрать стёртые надписи на обросших мхом надгробных камнях. Шатаясь таким образом от могилы к могиле, я наткнулся на полуразрушенный просторный склеп. Крыша его была сброшена или сорвана непогодой и валялась тут же. Дверь была заколочена. Из любопытства я приставил к стене старый крест, и, взобравшись по нему, заглянул внутрь. Гробница была пуста, только в середине пола была вделана оконная рама со стёклами, и сквозь эти стёкла зияла тёмная пустота подземелья.

Пока я рассматривал гробницу, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек. В руках у него была большая булка, за пазухой что-то оттопыривалось, по лицу стекали капли пота.

- Ага!- крикнул он, заметив меня.- Ты вот где! Если бы Тыбурций тебя здесь увидел, то-то бы рассердился! Ну, да теперь уж делать нечего... Я знаю, ты хлопец хороший и никому не расскажешь, как мы живём. Пойдём к нам!

- Где же это, далеко? - спросил я.

- А вот увидишь. Ступай за мной.

Он раздвинул кусты жимолости и сирени и скрылся в зелени, под стеной часовни; я последовал туда за ним и очутился на небольшой плотно утоптанной площадке, которая совершенно скрывалась в зелени. Между стволами черёмухи я увидел в земле довольно большое отверстие с земляными ступенями, ведущими вниз. Валек спустился туда, приглашая меня за собой, и через несколько секунд мы оба очутились в темноте, под зеленью. Взяв мою руку, Валек повёл меня по какому-то узкому, сырому коридору, круто повернув вправо, мы вдруг вошли в просторное подземелье.

Я остановился у входа, поражённый невиданным зрелищем. Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на тёмном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; стены были сложены из камня. Большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком. На полу под окном сидела с кучкой цветов, перебирая их, по своему обыкновению, Маруся. Струя света падала на её белокурую голову, заливала её всю, но, несмотря на это, она слабо выделялась на фоне серого камня странным и маленьким туманным пятнышком, которое, казалось, вот-вот расплывётся и исчезнет. Я поневоле вспомнил слова Валека о «сером камне», высасывавшем из Маруси её веселье.

- Валек! - тихо обрадовалась Маруся, увидев брата. Когда же она заметила меня, в её глазах блеснула живая искорка.

Я отдал ей яблоки, а Валек, разломив булку, часть подал ей. Я переминался и ёжился, чувствуя, что меня точно давят эти серые своды.

- Уйдём... уйдём отсюда, - дёрнул я Валека. - Уведи её...

- Пойдём, Маруся, наверх, - позвал Валек сестру.

И мы втроём поднялись из подземелья. Валек был грустнее и молчаливее обыкновенного.

- Ты в городе остался затем, чтобы купить булок? - спросил я у него.

- Купить? - усмехнулся Валек. - Откуда же у меня деньги?

- Так как же? Ты выпросил?

- Да, выпросишь!.. Кто же мне даст?.. Нет, брат, я стянул их на базаре!

Он сказал это обыкновенным тоном, лёжа врастяжку с заложенными под голову руками. Я приподнялся на локте и посмотрел на него.

- Ты, значит, украл?..

- Ну да!

Я опять откинулся на траву, и с минуту мы пролежали молча.

- Воровать нехорошо, - проговорил я затем в грустном раздумье.

- Наши все ушли... Маруся плакала, потому что она была голодна

- Да, голодна! - с жалобным простодушием повторила девочка.

Я не знал ещё, что такое голод, но при последних словах девочки у меня что-то повернулось в груди, и я посмотрел на своих друзей, точно увидал их впервые. Валек по-прежнему лежал на траве и задумчиво следил за парившим в небе ястребом. Теперь он не казался уже мне таким авторитетным, а при взгляде на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло сердце.

- Почему же, - проговорил я с усилием, - почему ты не сказал об этом мне?

- Я и хотел сказать, а потом раздумал; ведь у тебя своих денег нет.

- Ну так что же? Я взял бы булок из дому.

- Как, потихоньку?..

- Да-а.

- Значит, и ты бы тоже украл.

- Я... у своего отца.

- Это ещё хуже! - с уверенностью сказал Валек. - Я никогда не ворую у своего отца.

- Ну, так я попросил бы... Мне бы дали.

- Ну, может быть, и дали бы один раз, - где же запастись на всех нищих?

- А вы разве... нищие? - спросил я упавшим голосом.,

- Нищие! - угрюмо отрезал Валек.

Я замолчал и через несколько минут стал прощаться.;

- Ты уже уходишь? - спросил Валек.

- Да, ухожу.

Я уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно . Хотя любовь моя к Ва-леку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до жгучей сердечной боли. Дома я рано лёг в постель. Уткнувшись в подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего глубокого горя.

  1. Категоричен-решителен, не допускает никаких возражений.
  2. Инстинктивный - непроизвольный

 

VI. НА СЦЕНУ ЯВЛЯЕТСЯ ПАН ТЫБУРЦИЙ.

- Здравствуй! А уж я думал, ты не придёшь более, - так встретил меня Валек, когда я на следующий день опять явился на гору.

Я понял, почему он сказал это.

- Нет, я... я всегда буду ходить к вам, - ответил я решительно, чтобы раз навсегда покончить с этим вопросом.

Валек заметно повеселел, и оба мы почувствовали себя свободнее и принялись за сооружение хитроумной ловушки для воробьев, для которой я принёс с собой ниток.

Между тем около полудня небо насупилось, надвинулась тёмная туча, и под раскаты грома зашумел ливень. Сначала мне очень не хотелось спускаться в подземелье, но потом, подумав, что ведь Валек и Маруся живут там постоянно, я победил неприятное ощущение и пошёл туда вместе с ними. В подземелье было темно и тихо, слышно было, как перекатывался гулкий грохот грозы, точно кто ездил в громадной телеге по мостовой. Через несколько минут я освоился с подземельем, и мы весело прислушивались, как земля принимала широкие потоки ливня.

- Давайте играть в жмурки, - предложил я.

Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами смеха и шлёпала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать её, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу. Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз мои?; спала. Тыбурций, мокрый и сердитый, страшнее ещё оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ноги и дико вращал зрачками.

- Это что ещё, а? - строго спрашивал он, глядя на Валека. - Вы тут, я вижу, весело проводите время... Завели приятную компанию.

- Пустите меня! -сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я всё-таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только ещё сильнее сжала мою ногу.

Пан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо.

- Эге-ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза... Зачем это изволили пожаловать?

- Пусти! - проговорил я упрямо. - Сейчас отпусти! - и при этом я сделал инстинктивное движение, как бы собираясь топнуть ногой, но от этого весь только забился в воздухе.

Тыбурций захохотал.

- Ого-го! Пан судья изволит сердиться... Ну, да ты меня ещё не знаешь. Я - Тыбурций. Я вот повешу тебя над огоньком и зажарю, как поросёнка.

Отчаянная фигура Валека как бы подтверждала мысль о возможности такого печального исхода. К счастью, на выручку подоспела Маруся.

- Не бойся, Вася, не бойся! - ободрила она меня, подойдя к самым ногам Тыбурция. - Он никогда не жарит мальчиков на огне... Это неправда!

Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на ноги; при этом я чуть не упал, так как у меня закружилась голова, но он поддержал меня рукой и затем, сев на деревянный обрубок, поставил меня между колен.

- И как это ты сюда попал? - продолжал он допрашивать.- Давно ли?.. Говори ты! - обратился он к Валеку, так как я ничего не ответил.

- Давно, - ответил тот.

- А как давно?

- Дней шесть.

- Ого, шесть дней! - заговорил он, поворачивая меня лицом к себе. - Шесть дней много времени. И ты до сих пор никому ещё не разболтал, куда ходишь?

- Никому.

- Правда?

- Никому, - повторил я.

- Похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и впредь. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах. Настоящий «уличник», хоть и «судья»... А нас судить будешь, скажи-ка?

Он говорил довольно добродушно, но я всё-таки чувствовал себя глубоко оскорблённым и потому ответил сердито:

- Я вовсе не судья. Я - Вася.

- Одно другому не мешает: и Вася тоже может быть судьёй, - не теперь, так после... Твой отец меня судит, - ну, и ты когда-нибудь будешь судить... вот его!

- Не буду судить Валека, - возразил я угрюмо. - Неправда!

- Он не будет, - вступилась и Маруся, с полным убеждением отстраняя от меня такое ужасное подозрение.

Девочка доверчиво прижалась к ногам этого урода, а он ласково гладил жилистою рукой её белокурые волосы.

- Ну, этого ты вперёд не говори, - сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. - Каждый идёт своей дорожкой, и кто знает... может, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, друг... иметь в груди кусочек человеческого сердца, вместо холодного камня, - понимаешь?..

Я не понимал ничего, но всё же впился глазами в лицо странного человека, глаза пана Тыбурция пристально смотрели в мои, и в них смутно мерцало что-то, как будто проникавшее в мою душу.

- Запомни ещё хорошенько вот что: если ты проболтаешься своему судье или хоть птице, которая пролетит мимо тебя в поле, о том, что ты здесь видел, то не будь я Тыбурций Драб, если я тебя не повешу вот в этом камине за ноги и не сделаю из тебя копчёного окорока.

- Я не скажу никому... я... Можно мне опять прийти?

- Приходи, разрешаю... под условием... Я уже сказал тебе насчёт окорока. Помни!..

Он отпустил меня и сам растянулся с усталым видом на длинной лавке, стоявшей около стенки.

- Возьми вон там, - указал он Валеку на большую корзину, которую, войдя, оставил у порога,- да разведи огонь. Мы будем сегодня варить обед.

Теперь это был уже не тот человек, что за минуту пугал меня, вращая зрачками. Он распоряжался, как хозяин и глава семейства, вернувшийся с работы и отдающий приказания домочадцам.

Мы с Валеком живо принялись за работу. Через полчаса закипало в горшке какое-то варево, а в ожидании, пока оно поспеет, Валек поставил на треногий, кое-как сколоченный столик сковороду, на которой дымились куски жареного мяса.

Тыбурций поднялся.

- Готово? - сказал он. - Ну, и отлично. Садись, малый, с нами: ты заработал свой обед...

Марусю Тыбурций держал на руках. Она и Валек ели с жадностью, которая ясно показывала, что мясное блюдо было для них невиданною роскошью; Маруся облизывала даже свои засаленные пальчики. Тыбурций ел с расстановкой и то и дело обращался с своей беседой. Из странной, запутанной речи я понял, что способ приобретения был не совсем обыкновенный, и не удержался, чтоб не вставить вопроса:

- Вы это взяли... сами?

- Малый не лишён проницательности, - продолжал Тыбурций. - Впрочем, - повернулся он вдруг ко мне, - ты всё-таки ещё глуп и многого не понимаешь. А вот она понимает: скажи, моя Маруся, хорошо ли я сделал, что принёс тебе жаркое?

- Хорошо! - ответила девочка, слегка сверкнув бирюзовыми глазами.- Маня была голодна.

Под вечер этого дня я с отуманенною головою задумчиво возвращался к себе. В тёмной аллейке сада я нечаянно наткнулся на отца. Он по обыкновению угрюмо ходил взад и вперёд. Когда я очутился подле него, он взял меня за плечо.

- Откуда это?

- Я... гулял...

Он внимательно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, зашагал по аллее. Я солгал чуть ли не первый раз в жизни.

Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моём знакомстве с «дурным обществом», но изменить Валеку и Марусе - я был не в состоянии. Если бы я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.

 

VII. ОСЕНЬЮ.

Близилась осень. В поле шла жатва, листья на деревьях желтели. Вместе с тем наша Маруся начала прихварывать.

Она ни на что не жаловалась, только всё худела; лицо её всё бледнело, глаза потемнели, веки приподнимались с трудом. Девочка большую часть времени проводила в постели, и мы с Валеком истощали все усилия, чтобы развлечь её и позабавить чтобы вызвать тихие переливы её слабого смеха.

Теперь грустная улыбка Маруси стала мне почти так же дорога, как улыбка сестры, тут никто не ставил мне вечно на вид мою испорченность, тут не было ворчливой няньки, тут я был нужен, - я чувствовал, что каждый раз мое появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня, как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих каким-то странными глазами, в которых что-то мерцало, точно слеза.

На время небо опять прояснилось; с него сбежали тучи, и над просыхающей землёй, в последний раз перед наступлением зимы, засияли солнечные дни. Мы каждый день выносили Марусю наверх, и здесь она как будто оживала; девочка смотрела вокруг широко раскрытыми глазами, на щеках её загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший её своими свежими взмахами, возвращал ей частицы жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось недолго...

Между тем над моей головой тоже стали собираться тучи.

Однажды, когда я, по обыкновению, утром проходил по аллеям сада, я увидел в одной из них отца, а рядом - старого

Януша из замка. Старик подобострастно кланялся и что-то говорил, а отец стоял с угрюмым видом, и на лбу его резко обозначалась складка нетерпеливого гнева. Наконец, он протянул руку, как бы отстраняя Януша с своей дороги, и сказал:

- Уходите! Вы просто старый сплетник!

Сердце моё дрогнуло предчувствием. Я понял, что подслушанный мною разговор относился к моим друзьям и, быть может, также ко мне.

Тыбурций, которому я рассказал об этом случае, скорчил ужасную гримасу:

- Ууф, малый, какая это неприятная новость!.. О, проклятая старая гиена!

- Отец его прогнал, - заметил я в виде утешения.

- Твой отец,  малый,  самый лучший из всех судей на свете.  У него есть сердце;  он знает много...  Быть может,  он уже знает все, что может сказать ему Януш, но он молчит; он не считает нужным травить старого беззубого зверя в его последней берлоге...  Но,  малый, как бы тебе объяснить это? Твой отец служит господину, которого имя - закон. У него есть глаза и сердце только до тех  пор,  пока  закон спит себе на  полках;  когда же  этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу:  "А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба,  или как там его зовут?" - с этого момента судья тотчас запирает свое сердце  на  ключ,  и  тогда  у  судьи  такие  твердые лапы,  что  скорее мир повернется в  другую сторону,  чем  пан  Тыбурций вывернется из  его  рук...

Понимаешь ты,  малый?..  Вся  беда моя в  том,  что у  меня с  законом вышло когда-то,   давно  уже,   некоторое  столкновение...   то  есть,  понимаешь, неожиданная ссора... ах, малый, очень это была крупная ссора!

С этими словами Тыбурций встал,  взял на руки Марусю и,  отойдя с нею в дальний угол,  стал целовать ее,  прижимаясь своею безобразной головой к  ее маленькой груди.  А  я  остался на месте и долго стоял в одном положении под впечатлением странных речей.

 

VIII. КУКЛА.

Ясные дни миновали, и Марусе опять стало хуже. На все наши ухищрения, с целью занять её, она смотрела равнодушно своими большими потемневшими и неподвижными глазами, и мы давно уже не слышали её смеха. Я стал носить в подземелье свои игрушки, но и они развлекали девочку только на короткое время. Тогда я решился обратиться к своей сестре Соне.

У Сони была большая кукла, с ярко раскрашенным лицом и  роскошными льняными волосами, подарок покойной матери. На эту куклу я возлагал большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада, попросил дать мне её на время. Я так убедительно просил её об этом, так живо описал ей бедную больную девочку, у которой никогда не было своих игрушек, что Соня, которая сначала только прижимала куклу к себе, отдала мне её и обещала в течение двух-трёх дней играть другими игрушками.

  • 1 Подобострастно - рабски, льстиво.
  • 2 Гиена - хищное животное жарких стран, питающееся главным образом падалью.

Действие этой нарядной барышни на нашу больную превзошло все мои ожидания.

Маруся, которая увядала, как цветок осенью, казалось, вдруг опять ожила. Она так крепко меня обнимала, так звонко смеялась, разговаривая с своей новой знакочмой... Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся, давно уже не сходившая с постели, стала ходить, водя за собою свою белокурую дочку, и по временам даже бегала, по-прежнему шлёпая по полу слабыми ногами.

Зато мне эта кукла доставила очень много тревожных минут. Прежде всего, когда я нёс её за пазухой, направляясь с нею на гору, в дороге мне попался старый Януш, который долго провожал меня глазами и качал головой.

Потом дня через два старушка няня заметила пропажу и стала соваться по углам, везде разыскивая куклу.

Соня старалась унять ее,  но  своими наивными уверениями, что  ей  кукла не  нужна,  что  кукла ушла гулять и  скоро вернется,  только вызывала недоумение служанок и  возбуждала подозрение,  что  тут не  простая пропажа.  Отец ничего еще  не  знал,  но  к  нему опять приходил Януш и  был прогнан -  на  этот раз  с  еще большим гневом;  однако в  тот же  день отец остановил меня на пути к садовой калитке и велел остаться дома. На следующий день  повторилось то  же,  и  только через четыре дня  я  встал рано утром и махнул через забор, пока отец еще спал.

На горе дела были плохи. Маруся опять слегла, и ей стало ещё хуже; лицо её горело странным румянцем, белокурые волосы раскидались по подушке; она никого не узнавала. Рядом с ней лежала злополучная кукла с розовыми щеками и глупыми блестящими глазами.

Я сообщил Валеку свои опасения, и мы решили, что куклу необходимо унести обратно, тем более что Маруся этого и не заметит. Но мы ошиблись! Как только я вынул куклу из рук лежавшей в забытьи девочки, она открыла глаза, посмотрела перед собой смутным взглядом, как будто не видя меня, не сознавая, что с ней происходит, и вдруг заплакала тихо-тихо, но вместе с тем так жалобно, и в исхудалом лице, под покровом бреда, мелькнуло выражение такого глубокого горя, что я тотчас же с испугом положил куклу на прежнее место. Девочка улыбнулась, прижала куклу к себе и успокоилась. Я понял, что хотел лишить моего маленького друга первой и последней радости её недолгой жизни.

Валек робко посмотрел на меня.

- Как же теперь будет? - спросил он грустно.

Тыбурций,  сидя на лавочке с печально понуренною головой, также смотрел на  меня вопросительным взглядом.  Поэтому я  постарался придать себе вид по возможности беспечный и сказал:

- Ничего! Нянька, наверное, уже забыла

Но старуха не забыла. Когда я на этот раз возвратился домой, у калитки мне опять попался Януш; Соню я застал с заплаканными глазами, а нянька кинула на меня сердитый, подавляющий взгляд и что-то ворчала беззубым, шамкающим ртом

Отец спросил меня, куда я ходил, и, выслушав внимательно обычный ответ, ограничился тем, что повторил мне приказ ни под каким видом не отлучаться из дому без его позволения Приказ был категоричен и очень решителен; ослушаться его я не посмел, но не решался также и обратиться к отцу за позволением.

Прошло четыре томительных дня. Я грустно ходил по саду и с тоской смотрел по направлению к горе, ожидая, кроме того, грозы, которая собиралась над моей головой. Что будет, я не знал, но на сердце у меня было тяжело. Меня в жизни никто ещё не наказывал; отец не только не трогал меня пальцем, но я от него rie слышал никогда ни одного резкого слова. Теперь меня томило тяжёлое предчувствие.

Наконец меня позвали к отцу, в кабинет. Я вошёл и робко остановился у притолоки. В окно заглядывало грустное осеннее солнце. Отец сидел в своём кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.

Наконец он повернулся. Я поднял на него глаза и тотчас же опустил их в землю. Лицо отца показалось мне страшным. Прошло, около полминуты, и в течение этого времени я чувствовал на себе тяжёлый, неподвижный, подавляющий взгляд.

- Ты взял у сестры куклу?

Эти слова упали вдруг на меня так отчётливо и резко, что я вздрогнул.

- Да, - ответил я тихо.

- А знаешь ты, что это подарок матери, которым ты должен бы дорожить, как святыней?.. Ты украл её?..

- Нет, - сказал я, подымая голову.

- Как нет?  -  вскрикнул вдруг отец, отталкивая кресло. - Ты украл ее и снес!.. Кому ты снес ее?.. Говори!

Он  быстро подошел ко  мне и  положил мне на  плечо тяжелую руку.  Я  с усилием поднял голову и взглянул вверх.  Лицо отца было бледно. Я весь съежился.

Отец  опять  тяжело  вздохнул.  Я съежился еще более, горькие слезы жгли мои щеки. Я ждал. В  эту критическую минуту раздался вдруг за открытым окном резкий голос Тыбурция:

- Эге-ге!..  Я  вижу  моего  молодого  друга  в  очень  затруднительном положении...

Отец встретил его мрачным и  удивленным взглядом,  но Тыбурций выдержал этот взгляд спокойно.  Теперь он  был серьезен,  не кривлялся,  и  глаза его глядели как-то особенно грустно.

- Пан  судья!  -  заговорил он  мягко.  -  Вы  человек  справедливый... отпустите ребенка.  Малый был в  "дурном обществе",  но,  видит бог,  он  не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!

Он развязал узелок и вынул оттуда куклу.

Рука отца, державшая мое плечо, разжалась. В лице виднелось изумление.

- Что это значит? - спросил он наконец.

- Отпустите мальчика, - повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную голову. - Вы ничего не добьетесь от него угрозами, а между тем я  охотно расскажу вам все,  что вы желаете знать...  Выйдем,  пан судья, в другую комнату.

Я  все еще стоял на том же месте,  как дверь кабинета отворилась и  оба собеседника вошли.  Я  опять  почувствовал на  своей  голове чью-то  руку  и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы.

Тыбурций взял меня на руки и  посадил,  в  присутствии отца,  к себе на колени.

- Приходи к нам,  -  сказал он, - отец тебя отпустит попрощаться с моей девочкой... Она... она умерла.

Голос  Тыбурция дрогнул,  он  странно заморгал глазами,  но  тотчас  же встал, поставил меня на пол, выпрямился и быстро ушел из комнаты.

Я  вопросительно поднял глаза на отца.  Теперь передо мной стоял другой человек,  но в этом именно человеке я нашел что-то родное, чего тщетно искал в  нем  прежде.  Он  смотрел на  меня обычным своим задумчивым взглядом,  но теперь  в  этом  взгляде  виднелся оттенок  удивления и  как  будто  вопрос.

Я доверчиво взял его руку и сказал:

- Я ведь не украл... Соня сама дала мне на время...

- Д-да,  -  ответил он задумчиво,  -  я знаю...  Я виноват перед тобою, мальчик, и ты постараешься когда-нибудь забыть это, не правда ли?

Я  с живостью схватил его руку и стал ее целовать.  Я знал,  что теперь никогда уже  он  не  будет смотреть на  меня теми страшными глазами,  какими смотрел за  несколько минут перед тем,  и  долго сдерживаемая любовь хлынула целым потоком в мое сердце.

Теперь я его уже не боялся. - Ты  отпустишь меня  теперь  на  гору?  -  спросил  я,  вспомнив вдруг приглашение Тыбурция.

- Да-да... Ступай, ступай, мальчик, попрощайся, - ласково проговорил он все еще с  тем же оттенком недоумения в голосе.  -  Да,  впрочем,  постой... пожалуйста, мальчик, погоди немного.

Он ушел в свою спальню и,  через минуту выйдя оттуда,  сунул мне в руку несколько бумажек.

- Передай это...  Тыбурцию...  Скажи,  что  я  покорнейше прошу  его  - понимаешь?..  покорнейше прошу -  взять эти деньги... от тебя... Ты понял?..

Да еще скажи,  -  добавил отец,  как будто колеблясь,  -  скажи, что если он знает одного тут...  Федоровича, то пусть скажет, что этому Федоровичу лучше уйти из нашего города... Теперь ступай, мальчик, ступай скорее.

Я догнал Тыбурция уже на горе и, запыхавшись, нескладно исполнил поручение отца.

- Покорнейше просит... отец... - и я стал совать ему в руку данные отцом деньги. Я не глядел ему в лицо. Деньги он взял.

В подземелье, в тёмном углу, на лавочке лежала Маруся. Слово «смерть» не имеет ещё полного значения для детского слуха, и горькие слёзы только теперь, при виде этого безжизненного тела, сдавили мне горло...

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вскоре после описанных событий Тыбурций и Валек совершенно неожиданно исчезли, и никто не мог сказать, куда они направились теперь, как никто не знал, откуда они пришли в наш город.

Могила, огороженная частоколом, каждую весну зеленела свежим дёрном, пестрела цветами.

Мы с Соней, а иногда даже с отцом, посещали эту могилу; мы любили сидеть на ней в тени смутно лепечущей берёзы, в виду тихо сверкавшего в тумане города. Тут мы с сестрой вместе читали, думали, делились своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности.

Когда же пришло время и нам оставить тихий родной город, здесь же в последний день мы оба, полные жизни и надежды произносили над маленькою могилкой свои обеты.





 

Добавить комментарий

ПРАВИЛА КОММЕНТИРОВАНИЯ:
» Все предложения начинать с заглавной буквы;
» Нормальным русским языком, без сленгов и других выражений;
» Не менее 30 символов без учета смайликов.