ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ Б. ПОЛЕВОЙ

(В сокращении)

ЧАСТЬ I

БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ

1

Лес, стряхнувший с себя остатки ночного мрака, вставал во всём своём зелёном величии. Поднялось солнце.

Стало совсем светло. Волки ушли в лесные чащобы, убралась с поляны лисица, оставив на снегу хитро запутанный след.

Старый лес зашумел ровно, неумолчно. Только птичья возня, стук дятла разнообразили этот тягучий и грустный шум.

Из припудренной утренним инеем хвои высунулась длинная бурая морда, увенчанная тяжёлыми ветвистыми рогами. Испуганные глаза осмотрели огромную поляну.

Старый лось застыл в сосняке, как изваяние.

Внимание его привлёк звук, послышавшийся сверху. Зверь вздрогнул, кожа на спине его передёрнулась, задние ноги ещё больше поджались.

Что-то громадное ударило по вершинам сосен и брякнулось о землю так, что весь лес загудел, застонал. Эхо понеслось над деревьями, опережая лося, рванувшегося во весь дух в чащу.

Сверкая и искрясь, осыпался иней с древесных вершин, сбитых падением самолёта. Тишина вновь овладела лесом. И в ней отчётливо послышалось, как простонал человек и как тяжело захрустел наст под ногами медведя, которого необычайный гул и треск выгнали из леса на поляну.

Медведь был велик, стар и космат. Неопрятная шерсть бурыми клочьями торчала на его впалых боках, сосульками свисала с тощего зада. В этих краях с осени бушевала война. Она проникла даже сюда, в глушь, куда раньше, и то не часто, заходили только лесники да охотники. Грохот близкого боя ещё осенью поднял медведя из берлоги, нарушив его зимнюю спячку, и вот теперь, голодный и злой, бродил он по лесу, не зная покоя.

Медведь остановился на опушке, там, где только что стоял лось. Понюхал его свежие, вкусно пахнущие следы, тяжело и жадно задышал впалыми боками, прислушался. Рядом раздавался звук, производимый каким-то живым и, вероятно, слабым существом. Шерсть поднялась на загривке зверя. Он вытянул морду. И снова этот жалобный звук чуть слышно донёсся с опушки.

Медленно, осторожно ступая мягкими лапами, под которыми с визгом проваливался сухой и крепкий наст, зверь направился к неподвижной, вбитой в снег человеческой фигуре...

2

Лётчик Алексей Мересьев попал «в креши». Его, расстрелявшего все боеприпасы, безоружного, обступили четыре немецких самолёта и, не давая ему ни вывернуться, ни уклониться с курса, повели на свой аэродром.

«Плен? Никогда!» - решил лётчик.

Мересьев крепко сжал зубы, дал полный газ и, поставив машину вертикально, попытался нырнуть под верхнего немца, прижимавшего его к земле. Ему удалось вырваться из-под конвоя. Но немец успел вовремя нажать гашетку. Мотор сбился с ритма и заработал частыми рывками. Весь самолёт задрожал.

Подбили!

Развязка наступила сразу. Мотор осёкся и замолчал. Самолёт, точно соскальзывая с крутой горы, стремительно понёсся вниз. Под самолётом переливался зелено-серыми волнами необозримый, как море, лес... «И всё-таки не плен!» - успел подумать лётчик, когда близкие деревья стремительно неслись под крыльями самолёта.

Падая, самолёт задел верхушки сосен. Это смягчило удар. Сломав несколько деревьев, машина развалилась на части. Алексея вырвало из сиденья, подбросило в воздух. Упав на широкую, вековую ель, он соскользнул по ветвям в глубокий сугроб, наметённый ветром у её подножия. Это спасло ему жизнь.

3

Сколько пролежал он без движения, без сознания, Алексей вспомнить не мог. Во всём его теле ощущалась тупая боль.

Он сделал движение, чтобы подняться, и услышал возле себя хрустящий скрип наста под чьими-то ногами и шумное хрипловатое дыхание. «Немцы!» - тотчас же догадался он, подавляя в себе желание раскрыть глаза и вскочить, защищаясь. «Плен, значит, всё-таки плен!.. Что же делать?»

Он вспомнил, что, вылетая, он положил пистолет в карман комбинезона. Теперь, чтобы его достать, надо было повернуться на бок. Это нельзя, конечно, сделать незаметно для врага. Алексей лежал неподвижно: может быть, враг примет его за мёртвого и уйдёт.

Немец потоптался возле, как-то странно вздохнул, снова подошёл к Мересьеву, похрустел настом, наклонился. Алексей ощутил смрадное 1 дыхание его глотки.

_{^{1 Смрадное-дурно пахнущее, отвратительное.}}

Не меняя позы, медленно, очень медленно Алексей приоткрыл глаз и сквозь опущенные ресницы увидел перед собой вместо лица бурое мохнатое пятно. Приоткрыл глаз пошире и тотчас же плотно зажмурил: перед ним на задних лапах сидел большой, тощий и ободранный медведь.

Его грязные ноздри тихо подёргивались.

Тихо, как умеют только звери, медведь сидел возле неподвижной человеческой фигуры, едва видневшейся из сверкавшего на солнце сугроба.

Поднятый войной из зимней берлоги, он был голоден и зол. Но медведи не едят мертвечины. Обнюхав неподвижное тело, остро пахнущее бензином, медведь лениво отошёл на поляну, где в изобилии лежали такие же неподвижные, вмёрзшие в наст человеческие тела. Стон и шорох вернули его обратно.

И вот он сидел около Алексея. Голод боролся в нём с отвращением к мёртвому мясу. Голод стал побеждать. Зверь вздохнул, поднялся, лапой перевернул человека в сугробе и рванул когтями «чёртову кожу» комбинезона. Комбинезон не поддался. Медведь глухо зарычал. Больших усилий стоило Алексею в это мгновение подавить в себе желание открыть глаза, закричать, оттолкнуть эту грузную, навалившуюся ему на грудь тушу. Он заставил себя медленным, незаметным движением опустить руку в карман, нащупать там рукоять пистолета, осторожно, чтобы не щёлкнул, взвести большим пальцем курок и начать незаметно вынимать уже вооружённую руку?).

Зверь ещё сильнее рванул комбинезон. Крепкая материя затрещала, но опять выдержала. Медведь неистово заревел, схватил комбинезон зубами, защемив через мех и вату тело. Алексей последним усилием воли подавил в себе боль и в тот момент, когда зверь вырвал его из сугроба, вскинул пистолет и нажал курок.

Глухой выстрел треснул раскатисто и гулко.

Зверь медленно выпустил жертву. Алексей упал в снег, не отрывая от противника глаз. Тот сидел на задних лапах, и в чёрных, гноящихся его глазах застыло недоумение. Густая кровь струйкой пробивалась меж его клыков и падала на снег. Он зарычал хрипло и страшно, грузно поднялся на задние лапы и тут же замертво осел в снег, прежде чем Алексей успел выстрелить ещё раз. Медведь был мёртв.

Напряжение Алексея схлынуло. Он ощутил острую, жгучую боль в ступнях и, повалившись на снег, потерял сознание.

Очнулся он, когда солнце стояло уже высоко.

«Что же, медведь, померещился, что ли?» - было первой мыслью Алексея.

Бурая, лохматая, неопрятная туша валялась подле на голубом снегу. Лес шумел. Звучно долбил кору дятел.

«Жив, жив, жив!» - мысленно повторял Алексей. И весь он, всё тело его ликовало, впитывая в себя чудесное ощущение жизни, которое приходит к человеку и захватывает его всякий раз после того, как он перенёс смертельную опасность.

Повинуясь этому могучему чувству, он вскочил на ноги, но тут же, застонав, сел на медвежью тушу. Боль в ступнях прожгла всё его тело.

«Плохо. Должно быть, контузило при падении, и с ногами что-то случилось»,- подумал Алексей.

Приподнявшись, он оглядел широкое поле, видневшееся за лесной опушкой и ограниченное на горизонте сизым полукругом далёкого леса.

Планшет с картой он потерял при падении. Но и без карты Алексей ясно представлял себе сегодняшний маршрут. Упал он приблизительно километрах в тридцати пяти от линии фронта, далеко за спиной передовых немецких дивизий, где-то в районе огромного, так называемого Чёрного леса, через который не раз приходилось ему летать, сопровождая бомбардировщиков и штурмовиков в их короткие рейды по ближним немецким тылам.

6

То, что он рухнул в центре этого леса, было и хорошо и плохо. Хорошо потому, что вряд ли здесь, в этих чащах, можно было встретить немцев, тяготевших обычно к дорогам и жилью. Плохо же потому, что предстояло совершить хотя и не очень длинный, но тяжёлый путь по лесным зарослям, где нельзя надеяться на помощь человека, на кусок хлеба, на крышу, на глоток тёплого кипятку. Ведь ноги... Поднимут ли ноги? Пойдут ли?..

Тихо привстал с медвежьей туши. Та же острая боль, возникавшая в ступнях, пронзила его тело снизу вверх. Он вскрикнул. Пришлось снова сесть. Попытался скинуть унты.

^{_{1 Померещился - показался, представился в воображении.}}

^{_{2 Планшет - плоская сумка для ношения карт с прозрачной пластинкой на крышке.}}

^{_{3 Унт- высокая меховая обувь.}}

Каждый рывок заставлял стонать. Тогда Алексей стиснул зубы, зажмурился, изо всех сил рванул унт руками - и тут же потерял сознание. Очнувшись, он осторожно развернул байковую портянку. Вся ступня распухла и представляла собой сплошной сизый синяк. Она горела и ныла каждым своим суставом. Алексей поставил ногу на снег, боль стала слабее. Таким же отчаянным рывком, как будто он сам у себя вырывал зуб, сорвал он второй унт.

Обе ноги никуда не годились. Очевидно, когда удар самолёта по верхушкам сосен выбросил его из кабины, ступни что-то прищемило и раздробило мелкие кости плюсны и пальцев. Конечно, в обычных условиях он даже и не подумал бы подняться на эти разбитые, распухшие ноги. Но он был один в лесной чаще, в тылу врага, где встреча с человеком сулила не облегчение, а смерть. И он решил идти, идти на восток, идти через лес, не пытаясь искать удобных дорог и жилых мест, идти, чего бы это ни стоило.

Он решительно вскочил с медвежьей туши, охнул, заскрипел зубами и сделал первый шаг. Постоял, вырвал другую ногу из снега, сделал ещё шаг. В голове шумело.

Алексей чувствовал, что слабеет 6т напряжения и боли.

Он сел на снег, снова теми же решительными, короткими рывками сорвал унты, ногтями и зубами разорвал их в подъёмах, чтобы не теснили они разбитые ступни, снял с шеи большой пуховый шарф, разодрал его пополам, обмотал ступни и снова обулся.

Теперь идти стало легче. Впрочем, идти - это неправильно сказано: не идти, а двигаться, двигаться осторожно, наступая на пятки и высоко поднимая ноги, как ходят по болоту. От боли и напряжения через несколько шагов, начинала кружиться голова. Приходилось стоять, закрыв глаза, прислонившись спиной к стволу дерева, или присаживаться и отдыхать.

7

На седьмые сутки своего похода Алексей, совершенно уже измученный, поминутно останавливаясь, чтобы передохнуть, тащился по оттаявшей лесной дороге...

Вдруг у поворота лесной дороги, резко бравшей здесь влево, он остановился и застыл. Там, где дорога была особенно узка, он увидел немецкие машины. Путь им преграждали две огромные сосны. Возле самых этих сосен стоял броневик. Стоял он

низко на железных ободьях, так как шины его сгорели вместе с машиной. Башня валялась в стороне на снегу под деревом, отброшенная, очевидно, силою взрыва. Возле броневика лежало три трупа - его экипаж. А вокруг, в придорожных кустах, валялись тела немецких солдат. К дереву был привязан труп офицера. К зелёному его френчус тёмным воротником, была приколота записка. «За чем пойдёшь, то и найдёшь»,- написано было на ней. И ниже, другим почерком, уже расплывшимся чернильным карандашом, было добавлено слово - «собака».

Алексей долго осматривал место побоища, ища чего-нибудь съестного. Только в одном месте обнаружил он втоптанный в снег сухарь и поднёс его ко рту, жадно вдыхая запах ржаного хлеба. Хотелось втиснуть этот сухарь целиком в рот и жевать, жевать, жевать. Но Алексей разделил его на три части, две убрал поглубже в карман, а одну стал щипать на крошки и крошки эти сосать, как леденцы, стараясь как можно дольше растянуть удовольствие.

Он обошёл ещё раз поле боя. Тут его осенила мысль: партизаны должны быть где-то здесь, поблизости. Ведь это их ногами истоптан снег в кустах и вокруг деревьев. Может быть, его, бродящего меж трупов, уже заметили, и откуда-нибудь с вершины ели, из-за кустов, наблюдает за ним партизанский разведчик. Алексей приложил руку ко рту и закричал что есть мочи:

- О-го-го! Партизаны! Партизаны!

Его удивило, как вяло и тихо звучит его голос. Даже эхо, отзывавшееся ему из лесной чащи, казалось громче.

- Партизаны! Партизан-ны-ы-ы! Эге-ей! - звал Алексей, сидя на снегу среди чёрной машинной гари и молчаливых вражеских тел.

8

Звал и напрягал слух. Он уже охрип, сорвал голос. Он уже понял, что партизаны, сделав своё дело, собрав трофеи, давно ушли - но всё кричал, надеясь на чудо.

^{_{1 Френч - куртка военного образца.}}

Только лес отвечал ему звучным эхо. И вдруг - или это, может быть, показалось от большого напряжения - Алексей услышал сквозь мелодичный шум хвои глухие и частые, то отчётливые, то совсем затухавшие удары. Он весь встрепенулся, точно издали донёсся до него в лесную пустыню дружеский зов. Но он не поверил слуху и долго сидел, вытянув шею. Нет, он не обманывался. Влажный ветер потянул с востока и опять донёс глухие, но отчётливо различимые теперь звуки канонады.

Линия фронта, судя по звуку, была километрах в десяти. Радостные слёзы текли по щекам Алексея.

Он смотрел на восток. Оттуда слышал он этот зовущий звук. Туда вели темневшие в снегу продолговатые ямки партизанских следов, где-то в этом лесу жили они, отважные лесные люди.

Бормоча себе под нос: «Ничего, ничего, товарищи, всё будет хорошо»,- Алексей смело ткнул палку в снег, опёрся о неё подбородком, перебросил на неё тяжесть тела, с трудом, но решительно переставил ноги в сугроб.

9

За болотцем, которое он переполз, открывалась поляна, пересечённая старой изгородью из посеревших от ветров жердей.

Меж двумя рядами изгороди кое-где проглядывала из-под снега колея заброшенной дороги. Значит, где-то недалеко жильё. Сердце Алексея тревожно забилось. Вряд ли немцы заберутся

в такую глушь! А если и так, там всё же есть и свои, а они, конечно, спрячут, укроют раненого, помогут.

Чувствуя близкий конец скитаний, Алексей пополз, не жалея сил, не отдыхая. Он полз, падая лицом в снег, теряя сознание от напряжения, полз, торопясь скорее добраться до гребня пригорка, с которого, наверное, должна быть видна спасительная деревня.

Вот, наконец, и вершина земляного горба. Алексей, еле переводя дыхание и судорожно глотая воздух, поднял глаза. Поднял и тотчас же опустил - таким страшным показалось ему то, что открылось перед ним. Несомненно, ещё недавно это было небольшой лесной деревенькой. Очертания её без труда угадывались по двум неровным рядам печных труб, торчавших над заметёнными снегом холмами пожарищ. Кое-где сохранились палисадники, плетни, метёлки рябин, стоявших когда-то у окошек.

И ни души, ни звука, ни дымка. Как будто и не жил здесь никогда человек.

Алексеи пополз по тому, что когда-то было деревенской улицей. Тяжёлым, трупным запахом несло от пожарищ.

Нет, прочь, скорее прочь отсюда! Используя последние минуты светлого времени, Алексей, не разбирая дороги, прямо по целине, пополз в лес, туда, где теперь уже совсем ясно были различимы звуки канонады.

10

Так полз он ещё день, два или три. Счёт времени он потерял. Порой не то дрёма, не то забытьё овладевали им. Он засыпал на ходу, но сила, тянувшая его на восток, была так велика, что и в состоянии забытья он продолжал медленно ползти, пока не натыкался на дерево или куст, и он падал лицом в талый снег. Вся его воля, все неясные его мысли были сосредоточены в одной маленькой точке: ползти, двигаться, двигаться вперед, во что бы то ни стало.

Но ползти было уже трудно. Руки дрожали и не выдерживали тяжести тела.

Когда руки перестали держать, он попробовал ползти на локтях. Это было очень неудобно - тогда он лёг и, отталкиваясь от снега локтями, попробовал катиться. Это удалось. Перекатываться с боку на бок было легче, не требовалось больших усилий. Только очень кружилась голова, поминутно уплывало сознание, и часто приходилось останавливаться и садиться на снег, выжидая, пока прекратится круговое движение земли, леса, неба.

Алексей не помнил, как провёл он эту ночь и много ли ещё прополз утром. Всё тонуло во мраке мучительного полузабытья.

Посторонний звук вдруг вернул ему сознание, заставил сесть и оглядеться. Он увидел себя посреди большой лесной вырубки, залитой солнечными лучами, заваленной срубленными деревьями, бревнами, уставленной штабелями дров. Полуденное солнце стояло над головой, густо пахло смолой, разогретой хвоей, и где-то высоко над не оттаявшей ещё землёй звенел, заливался жаворонок.

Алексей оглядел лесосеку. Вырубка была свежая, хвоя на деревьях не успела ещё повять и пожелтеть, медовая смола капала со срезов, пахло свежими щепками и сырой корой. Значит, лесосека жила. Может быть, немцы заготовляют здесь лес для блиндажей и укреплений. Тогда нужно поскорее убираться. Лесорубы могут вот-вот прийти. Но тело точно окаменело, скованное болью, и нет сил двигаться.

Он не видел, нет, он по-звериному чувствовал, что кто-то внимательно и неотрывно следит за ним.

Треснула ветка. Он оглянулся и увидел в сизых клубах частого соснячка несколько ветвей, которые вздрагивали. И почудилось Алексею, что оттуда доносился тихий, взволнованный шёпот, человеческий шёпот.

Он выхватил из-за пазухи пистолет и принуждён был взводить курок усилиями обеих рук. Когда курок щёлкнул, в сосенках точно кто-то отпрянул, и всё стихло.

«Что это - зверь, человек?» - подумал Алексей, и ему показалось, в кустах кто-то тоже вопросительно сказал: «Человек?» Показалось или действительно там, в кустах, кто-то говорит по-русски? Ну да, именно по-русски. И оттого, что говорили по-русски, он почувствовал вдруг такую сумасшедшую радость, что, совершенно не задумываясь над тем, кто там - друг или враг, издал торжествующий вопль, вскочил на ноги, всем телом рванулся вперед и тут же со стоном упал, как подрубленный, уронив в снег пистолет...

Алексей на мгновение потерял сознание, но то же ощущение близкой опасности привело его в себя. Несомненно, в сосняке скрывались люди, они наблюдали за ним и о чём-то перешёптывались.

Он приподнялся на руках, поднял со снега пистолет и, незаметно держа его у земли, стал наблюдать. Опасность вернула его из полузабытья. Сознание работало чётко. Кто они были? Может быть, лесорубы, которых немцы гоняют сюда на заготовку дров? Может, русские, такие же, как и он, пробирающиеся из немецких тылов через линию фронта к своим? Или кто-нибудь из местных крестьян? Ведь слышал же он, как кто-то отчётливо вскрикнул: «Человек?»

Пистолет дрожал в его руке. Алексей приготовился бороться и хорошо израсходовать оставшиеся три патрона...

В это время из кустов раздался взволнованный детский голос:

- Эй, ты кто? Дойч? Ферштеешь?

Странные эти слова насторожили Алексея, но кричал, несомненно, русский и, несомненно, ребёнок.

- Ты, что тут делаешь? - спросил другой детский голос.

- А вы кто? - ответил Алексей и смолк, поражённый тем, как тих был его голос.

За кустами его вопрос произвёл переполох. Там долго шептались.

- Ты нам шарики не крути, не обманешь! Я немца за пять верст по духу узнаю. Ты есть дойч?

—Я русский.

—Врёшь... Лопни глаза, врёшь, фриц!

—Я русский, русский, я лётчик, меня немцы сбили.

Теперь Алексей не осторожничал. Он убедился, что за кустами свои, русские, советские. Они не верят ему, что же, война учит осторожности. Впервые за весь свой путь он почувствовал, что совершенно ослаб, что не может уже больше шевелить ни ногой, ни рукой, ни двигаться, ни защищаться. Слёзы текли по чёрным впадинам его щёк.

- Гляди, плачет! - раздалось за кустами.- Эй, ты, чего плачешь?

—Да русский, русский я, свой, лётчик.

—Ас какого аэродрома?

—С Мончаловского, помогите же мне, выходите!

В кустах зашептались оживлённее. Теперь Алексей отчётливо слышал фразы:

- Ишь, говорит, с Мончаловского... Может, верно... И плачет... Эй ты, лётчик, брось наган-то! - крикнули ему.- Брось, говорю, а то не выйдем, убежим!

Алексей откинул в сторону пистолет. Кусты раздвинулись, и два мальчугана, насторожённые, как любопытные синички, готовые каждую минуту сорваться и дать стрекача, осторожно, держась за руки, стали подходить к нему. Старший, худенький, голубоглазый, с русыми волосами, держал в руке наготове топор, решив, должно быть, применить его при случае. За ним, прячась за его спину и выглядывая из-за неё полными любопытства глазами, шёл меньший, рыженький, с пятнистым от веснушек лицом, шёл и шептал:

- Плачет. И верно, плачет. А тощой-то, тощой-то!

Старший, подойдя к Алексею, всё ещё держа наготове топор, отбросил подальше лежащий на снегу пистолет.

- Говоришь, лётчик? А документ есть? Покажь.

—Кто тут? Наши, немцы? - шёпотом, невольно улыбаясь, спросил Алексей.

—А я знаю? Мне не докладают. Лес тут,- дипломатично ответил старший.

Пришлось лезть в гимнастёрку за удостоверением. Красная командирская книжка со звездой произвела на ребят волшебное впечатление. Точно детство, утерянное в дни оккупации, вернулось к ним разом от того, что перед ними оказался свой, родной Красной Армии лётчик.

- Свои, свои.

—...Их тут наши так тряхнули, так бабахнули! Бой тут был, страсть! Набито их ужасть, ну, ужасть сколько!

— А удирали кто на чём... Один привязал к оглоблям корыто и в корыте едет. А то двое раненые идут, за лошадиный хвост держатся, а третий на лошади верхом, как фон барон... Где ж тебя, дяденька, сбили?

13

Пострекотав, ребята начали действовать. До жилья было от вырубки, по их словам, километров пять. Старший, которого звали Серенькой, приказал брату Федьке бежать во весь дух в деревню и звать народ, а сам остался возле Алексея караулить его, как он пояснил, от немцев, втайне же не доверяя ему и думая: «А ляд его знает, фриц хитёр - и помирающим прикинется и документик достанет...» А впрочем, понемногу опасения эти рассеялись, мальчуган разболтался, и от него Алексей, дремавший с полузакрытыми глазами на тёплой пушистой хвое, узнал печальную историю деревни.

Странное ощущение испытал лётчик, слушая болтовню маленького белокурого мужичка с большими грустными, усталыми глазами. Необоримая усталость крепко опутывала всё его измотанное нечеловеческим напряжением тело. Он не мог шевельнуть даже пальцем и просто не представлял себе, как это он всего часа два тому назад ещё передвигался.

- А вон и дедя с Федькой, глянь!

На опушке леса стоял рыженький Федька и показывал на Алексея пальцем высокому сутулому старику в рваном армяке, подвязанном верёвкой, и в офицерской немецкой фуражке.

Старик, дедя Михаила, так называли его ребятишки, был высок, сутул, худ. У него было доброе лицо с чистыми, светлыми, детскими глазами и мягкой бородкой, совершенно серебряной. Закутывая Алексея в старую баранью шубу, без труда поднимая и перевёртывая его лёгкое тело, он всё приговаривал с удивлением:

- Ах ты, грех-то какой! До чего дошёл, ах ты, боже ты мой, ну сущий шкилет! И что только война с людьми делает. Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!

Осторожно, как ребёнка, опустил он Алексея на салазки, прикрутил к ним верёвочной вожжой, подумал, стащил с себя армяк, свернул и подмостил ему под голову. Потом вышел вперёд, впрягся в маленький хомут, сделанный из мешковины, дал по верёвке мальцам, сказал: «Ну, с богом!» - и втроём они потянули салазки по талому снегу, который скрипел, как картофельная мука, и оседал под ногами.

Оглянувшись, дед Михаила улыбнулся Алексею, подмигнул и гикнул весело и молодо:

- Эге-й, тройка! Понесли...

14

Беглая деревня жила в вековом бору. Землянки, прикрытые сверху хвоей, с первого взгляда трудно было даже заметить, дым из них валил точно из земли. В день появления здесь Алексея было тихо и сыро.

Всё население - преимущественно бабы и дети, да несколько стариков,- узнав, что Михайло везёт из лесу неведомо откуда взявшегося советского лётчика, по рассказам Федьки похожего на «сущий шкилет», высыпало встречать.

- Бабы, бабы, ах, бабы! Ну что собрались, ну что? Театра это вам? Спиктакля? - серчал Михаила, нажимая на свой хомутик.

А из толпы баб до Алексея доносилось:

- Ой какой! Верно, шкилет! Не шевелится, жив ли?

- Без памяти он... Ой, бабоньки, уж тощ, уж тощ!

Пока сани тащились по опушке, медленно приближаясь к подземной деревне, затеялся спор: у кого жить Алексею?

- У меня землянка суха. Песок-песочек и воздух вольный... Печура у меня,- доказывала маленькая, круглолицая женщина с бойко сверкавшими, как у молодого негра, белками глаз. —

«Печура»! А живёт-то вас сколько? Михаила, давай ко мне, у меня три сына в красноармейцах, и мучки малость осталось, я ему лепёшки печь стану! —

Нет, нет, ко мне, у меня просторно, вдвоём живём, места хватит, лепёшки тащи к нам, всё равно ведь ему, где есть.

Но Михаила подтащил сани к своей землянке, находившейся посредине подземной деревни.

...Алексей помнит: лежит он в маленькой тёмной земляной коре; слегка потрескивая и роняя искры, горит воткнутая в стену лучина.

Дым от камелька, сложенного на земле в углу, стелется сизыми, живыми слоями, и кажется Алексею, что не только этот дым, а и стол, и серебряная голова деда Михаилы - всё это расплывается, колеблется. Алексей закрывает глаза. Открывает их, разбуженный током холодного воздуха, пахнувшего в дверь. У стола какая-то женщина. Она положила на стол мешочек и ещё держит на нём руки, точно колеблясь, не взять ли его обратно, вздыхает и говорит:

- Манка это... С мирного времени для Костюньки берегли. Не надо ему теперь ничего, Костюньке-то. Возьмите, кашки вот постояльцу своему сварите. Она для ребятишек, кашка-то, ему как раз.

Повернувшись, она тихо уходит. Кто-то приносит мороженого леща, кто-то - лепёшки, распространяющие по всей землянке кислый, тёплый хлебный запах.

Приходят Серёнька с Федькой. Серёнька снимает в дверях с головы пилотку, говорит: «Здравствуйте вам», кладёт на стол два кусочка пилёного сахара с прилипшими к ним крошками махры и отрубей.

- Мамка прислала. Он полезный, сахар-то, ешьте,- говорит он.

А Федька, выглядывая из-за брата, жадно смотрит на белеющие на столе кусочки сахара и с шумом втягивает слюну.

Только уже гораздо позже, обдумывая всё это, Алексей сумел оценить приношения, которые делались ему в селении, где в эту зиму около трети жителей умерло от голода, где не было семьи, не похоронившей одного, а то и двух покойников.

- Эх, бабы, бабы, цены вам, бабы, нет! А? Слышь, Алёха, говорю - русской бабе, слышь, цены нет. Её стоит за сердце тронуть, она последнее отдаст, головушку положит, баба-то наша. А? не так? - приговаривал дедя Михаила, принимая все эти дары для Алексея и снова берясь за какую-нибудь свою вечную работёнку - за починку сбруи, пошивку хомутов или подшивку протоптавшихся валенок.

Чуть свет поднялся старик. Посмотрел на Алексея, уже утихшего и задремавшего, пошептался с Варей и стал собираться в дорогу. Он напялил на валенки большие самодельные калоши из автомобильных камер, лычком крепко перепоясал армяк, взял можжевеловую палку, отполированную его руками, которая всегда сопровождала старика в дальних походах.

Он ушёл, не сказав Алексею ни слова.

Мересьев лежал в таком состоянии, что даже и не заметил исчезновения хозяина. Весь следующий день пробыл он в забытьи и очнулся только на третий, когда солнце уже стояло высоко.

Он был жив, дышал ровно, глубоко. Он проспал остаток дня, ночь и продолжал спать так, что казалось, нет в мире силы, которая могла бы нарушить его сон.

Но вот ранним утром где-то очень далеко раздался совершенно неотличимый среди других шумов, наполнявших лес, далёкий, однообразно воркующий звук. Алексей встрепенулся и, весь напружинившись, поднял голову с подушки.

Чувство дикой, необузданной радости поднялось в нём. Он замер, сверкая глазами. Алексей угадал, что это тарахтит мотор «ушки», самолёта «У-2». Звук то приближался и нарастал, то слышался глуше, но не уходил. У Алексея захватило дух. Было ясно, что самолёт где-то поблизости, что он кружит над лесом, то ли что-то высматривая, то ли ища места для посадки.

Он сделал усилие и сел. Всем телом своим он чувствовал, как бьётся сердце, как возбуждённо пульсирует, отдаваясь в висках и в больных ногах, кровь. Алексей считал круги, совершаемые самолётом, насчитал один, другой, третий и упал на тюфяк, упал сломленный волнением, снова стремительно и властно ввергнутый в тот же всемогущий, целительный сон.

Его разбудил звук молодого, сочного, басовито рокочущего голоса. Он отличил бы этот голос в любом хоре других голосов. Таким в истребительном полку обладал только командир эскадрильи Андрей Дёгтяренко.

Алексей открыл глаза, но ему показалось, что он продолжает спать и во сне видит это широкое, скуластое, грубое, точно сделанное столяром вчерне, но не обтёртое ни шкуркой, ни стёклышком, добродушное угловатое лицо друга, с багровым шрамом на лбу, со светлыми глазами, опушенными такими же светлыми и бесцветными - как говорили недруги Андрея, свиными - ресницами. Голубые глаза с недоумением всматривались в дымный полумрак.

— Ну, дидусь, показуй свий трофей,- прогудел Дегтяренко.

—Андрей! - сказал Мересьев, силясь подняться на локти. Лётчик с недоумением, с плохо скрытым испугом смотрел на пего.

- Андрей, не узнаёшь? - шептал Мересьев, чувствуя, что его всего начинает трясти.

Ещё мгновение лётчик смотрел на живой скелет, обтянутый чёрной, точно обугленной кожей, стараясь признать весёлое лицо друга, и только в глазах, огромных, почти круглых, поймал он знакомое, упрямое и открытое мересьевское выражение. Он протянул руку вперёд. На земляной пол упал шлем, посыпались свёртки и свёрточки, раскатились яблоки, апельсины, печенье".

- Лёшка, ты? - голос лётчика стал влажен, бесцветные и длинные ресницы его слиплись.- Лёшка, Лёшка! - он схватил с постели это больное, детски лёгкое тело, прижал его к себе, как ребёнка, и всё твердил: - Лёшка, друг, Лёшка!!

На секунду оторвал от себя, жадно посмотрел на него издали, точно убеждаясь, действительно ли это его друг, и снова крепко прижал к себе:

- Да то ж ты! Лёшка! Бисов сын!

- Ничего, Лёшка! Вылечат! Есть приказ - тебя сегодня в Москву, в гарный госпиталёк. Прохфессора там сплошные.

Вместе со стариком осторожно уложили они спелёнутого Алексея на носилки.

Носилки заколыхались и с трудом, осыпая землю со стен, пролезли в узкий проход землянки.

Провожать неожиданного своего гостя вышло всё наличное население деревни Плавни. Самолёт стоял за лесом на подтаявшем у краёв, но ещё ровном и крепком льду продолговатого лесного озерка.

Мересьеву казалось, что его несут слишком медленно. Он начал бояться, что из-за этого можно не улететь, что вдруг самолёт, посланный за ним из Москвы, уйдёт, не дождавшись их, и ему не удастся сегодня попасть в спасительную клинику. Он глухо стонал от боли, причиняемой ему торопливой поступью носильщиков, но всё требовал: «Скорее, пожалуйста, скорее!»

Когда носилки поднимали в самолёт и Алексей вдохнул знакомый терпкий запах авиационного бензина, он снова испытал бурный прилив радости.

Знакомые запахи бензина, масел, радостное ощущение полёта заставили его потерять сознание, и очнулся он только на аэродроме, когда его носилки вынимали из самолёта, чтобы перенести на скоростную санитарную машину, уже прилетевшую из Москвы.

ЧАСТЬ II В ГОСПИТАЛЕ

1

До войны это была клиника института, где известный советский учёный изыскивал новые методы быстрого восстановления человеческого организма после болезней и травм. У этого учреждения были крепко сложившиеся традиции и мировая слава.

В дни войны учёный превратил клинику своего института в офицерский госпиталь.

Однажды во время утреннего обхода шеф госпиталя, назовём его Василием Васильевичем, натолкнулся на две койки, стоявшие рядом на лестничной площадке третьего этажа.

- Что за выставка? - рявкнул он и метнул из-под мохнатых своих бровей в ординатора такой взгляд, что этот высокий, сутулый, уже немолодой человек очень почтенной внешности вытянулся, как школьник:

- Только ночью привезли... Лётчики. Вот этот с переломом бедра и правой руки. Состояние нормальное. А тот,- он показал рукой на очень худого человека неопределённых лет, неподвижно лежавшего с закрытыми глазами,- тот тяжёлый. Раздроблены плюсны ног, гангрена обеих ступней, а главное - крайнее истощение. Я не верю, конечно, но сопровождавший их военврач второго ранга пишет, будто больной с раздробленными ступнями восемнадцать дней выползал из немецкого тыла. Это, конечно, преувеличение...

Не слушая ординатора, Василий Васильевич приподнял одеяло. Алексей Мересьев лежал со скрещенными на груди руками; по этим обтянутым тёмной кожей рукам, резко выделявшимся на белизне свежей рубашки и простыни, можно было бы изучать костное строение человека. Профессор бережно покрыл лётчика одеялом и ворчливо перебил ординатора:

- Почему здесь лежат?

- В коридоре места уже нет... Вы сами...

- Что «вы сами», «вы сами»! А в сорок второй? Сейчас же перенести лётчиков в сорок вторую.

Он пошёл было прочь, сопровождаемый притихшей свитой, но вдруг вернулся, наклонился над койкой Мересьева и, положив на плечо лётчика свою пухлую, изъеденную бесконечными дезинфекциями, шелушащуюся руку, спросил:

- А верно, ты больше двух недель полз из немецкого тыла?

- Неужели у меня гангрена? - упавшим голосом проговорил Мересьев.

Профессор царапнул сердитым взглядом свою остановившуюся в дверях свиту, глянул лётчику прямо в чёрные большие его зрачки, в которых были тоска и тревога, и вдруг сказал:

- Таких, как ты, грешно обманывать. Гангрена. Но носа не вешать! Неизлечимых болезней на свете нет, как нет и безвыходных положений. Запомнил? То-то.

И он ушел, большой, шумный, и уже откуда-то издалека, из-за стеклянной двери коридора, слышалась его громовая воркотня.

- Гангрена, -тихо произнёс Мересьев и повторил с тоской: - Гангрена.

2

Палата помещалась в конце коридора во втором этаже. Это была сравнительно небольшая комната: здесь помещались четыре койки.

Мересьев тщательно скрывал свои переживания, делал вид, что его не интересуют разговоры врачей. Но всякий раз, когда ноги разбинтовывали для электризации и он видел, как медленно, но неуклонно ползёт вверх по подъёму предательская багровая краснота, глаза его расширялись от ужаса.

Характер у него стал беспокойным, мрачным. С той же быстротой, с какой крепнул организм, становилось хуже его ногам. Краснота перевалила уже подъём и расползалась по щиколоткам. Пальцы совершенно потеряли чувствительность, их кололи булавками, и булавки эти входили в тело, не вызывая боли.

Всё чаще и чаще в разговорах врачей звучало теперь страшное слово «ампутация». Василий Васильевич иногда останавливался у койки Мересьева, спрашивал:

- Ну как, ползун, мозжит? Может, отрезать, а? Чик - и к стороне.

Алексей весь холодел и сжимался. Стиснув зубы, чтобы не закричать, он только мотал головой, и профессор сердито бормотал:

- Ну, терпи, терпи -твоё дело. Попробуем ещё вот это,- и делал новое назначение.

Дверь за ним закрывалась, стихали в коридоре шаги обхода, а Мересьев лежал с закрытыми глазами и думал: «Ноги, ноги, ноги мои!..

Ампутация! Нет, только не это! Лучше смерть».

С неделю обитатели сорок второй палаты жили вчетвером. Но однажды пришла озабоченная медсестра Клавдия Михайловна с двумя санитарами и сообщила, что придётся потесниться. Внесли пятого.

На подушке бессильно покачивалась круглая, наголо выбритая голова. Широкое жёлтое, точно налитое воском, одутловатое лицо было безжизненно. На полных бледных губах застыло страдание.

Казалось, новичок был без сознания. Но как только носилки поставили на пол, больной сейчас же открыл глаза, приподнялся на локте, с любопытством осмотрел палату.

- Ну, давайте знакомиться. Полковой комиссар Сергей Воробьёв. Человек смирный, некурящий. Прошу принять в компанию.

С появлением в сорок второй нового больного, которого все стали называть между собой Комиссаром, весь строй жизни палаты сразу переменился. Этот грузный и немощный человек на второй же день со всеми перезнакомился и сумел при этом к «каждому подобрать свой особый ключик».

Просыпаясь по утрам, он садился на койке, разводил руки вверх, вбок, наклонялся, выпрямлялся, ритмично вращал и наклонял голову - делал гимнастику. Когда давали умыться, он требовал воду похолоднее, долго фыркал и плескался над тазом, а потом вытирался полотенцем с таким азартом, что краснота выступала на его отёкшем теле, и, глядя на него, всем невольно хотелось сделать то же. Приносили газеты. Он жадно выхватывал их у сестры и торопливо вслух читал сводку Советского Информбюро, потом уже обстоятельно, одну за другой,- корреспонденции с фронта.

Алексей целыми днями приглядывался к Комиссару, пытаясь понять секрет его неиссякаемой бодрости. Несомненно, тот сильно страдал. Стоило ему заснуть и потерять контроль над собой, как он сразу же начинал стонать, метаться, скрежетать зубами, лицо его искажалось судорогой. Вероятно, он знал это и старался не спать днём, находя для себя какое-нибудь занятие. Бодрствуя же, он был неизменно спокоен и ровен, как будто и не мучил его страшный недуг. Лётчик не понимал, как может этот человек подавлять страшную боль, откуда у него столько энергии, бодрости, жизнерадостности. Алексею тем более хотелось понять это, что, несмотря на всё увеличивавшиеся дозы наркотиков, он сам не мог уже спать по ночам и иногда до утра лежал с открытыми глазами, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не стонать.

Всё чаще, всё настойчивее звучало теперь на осмотрах зловещее слово «ампутация». Чувствуя неуклонное приближение страшного дня, Алексей решил, что жить без ног не стоит. И вот день настал. На обходе Василий Васильевич долго ощупывал почерневшие, уже не чувствовавшие прикосновений ступни, потом резко выпрямился и произнёс, глядя прямо в глаза Ме-ресьева: «Резать!» Побледневший лётчик ничего не успел ответить, как профессор запальчиво добавил: «Резать - и никаких разговоров, слышишь? Иначе подохнешь! Понял?»

Он вышел из комнаты, не оглянувшись на свою свиту. Палату наполнила тяжёлая тишина. Мересьев лежал с окаменелым лицом, с открытыми глазами.

- Лёша,- тихо позвал Комиссар.

- Что? - отозвался Алексей далёким, отсутствующим голосом.

- Так надо, Лёша.

Во время операции он не издал ни стона, ни крика.

Очнулся он уже в палате, и первое, что он увидел, было заботливое лицо Клавдии Михайловны. Заметив, что он раскрыл глаза, она просияла, тихонько пожала ему руку под одеялом.

- Какой вы молодец! Иные кричат, других ремнями привязывают и ещё держат, а вы не пикнули.

В это время из вечерней полутьмы палаты послышался голос Комиссара:

- Вот передайте-ка ему, сестричка, письмо. Везёт человеку, даже меня завидки берут, столько писем сразу!

Комиссар передал Мересьеву пачку писем.

Алексей так увлёкся письмами, что не обратил внимания на разницу в датах и не заметил, как Комиссар подмигнул сестре, с улыбкой показывая в его сторону, и тихо шепнул ей: «Моё-то лекарство куда лучше, чем все эти ваши люминалы и вероналы». Алексей так никогда и не узнал, что, предвидя события, Комиссар прятал часть его писем, чтобы в страшный для Мересьева день, передав лётчику дружеские приветы и новости с родного аэродрома, смягчить для него тяжёлый удар.

После операции с Алексеем Мересьевым случилось самое страшное, что может произойти при подобных обстоятельствах. Он ушёл в себя. Он не жаловался, не плакал, не раздражался. Он молчал.

В невесёлом раздумье текли однообразные госпитальные дни Алексея Мересьева. И хотя железный его организм легко перенёс мастерски сделанную ампутацию и раны быстро затягивались, он заметно слабел и, несмотря на все меры, день ото дня худел и чахнул.

5

Комиссару и Мересьеву становилось с каждым днём хуже. Особенно быстро сдавал Комиссар. Он уже не мог делать по утрам свою гимнастику.

Казалось, чем слабее и немощнее становилось его тело, тем упрямее и сильнее был его дух. Он с тем же интересом читал многочисленные письма и отвечал на них.

Слабел с каждым днём и Алексей Мересьев.

Ко всем Комиссар умел «найти ключик», а вот Алексей Мересьев не поддавался и ему. В первый же день после операции Мересьева появилась в палате книжка «Как закалялась сталь». Её начали читать вслух. Алексей понял, кому адресовано это чтение, но оно мало утешило его. Павла Корчагина он уважал с детства. Это был один из любимых его героев. «Но Корчагин ведь не был лётчиком,- думал теперь Алексей.- Разве он знал, что значит «заболеть воздухом».

Словом, книжка в данном случае успеха не имела. Тогда Комиссар, будто невзначай, рассказал о другом человеке, который с парализованными ногами мог выполнять большую общественную работу.

Мересьев слушал и усмехался: думать, говорить, писать, приказывать, лечить, даже охотиться можно и вовсе без ног, но он-то лётчик по призванию.

- Он же не лётчик этот ваш человек,- сказал Алексей и отвернулся к стене.

Но Комиссар не оставил своих попыток «отомкнуть» его. Однажды, находясь в обычном состоянии равнодушного оцепенения, Алексей услышал комиссарский бас:

- Лёша, глянь: тут о тебе написано.

Небольшая статья была отчёркнута карандашом. Алексей быстро пробежал глазами отмеченное и не встретил своей фамилии. Это была статейка о русских лётчиках времён первой мировой войны. Со страницы журнала глядело на Алексея незнакомое лицо молодого офицера с маленькими усиками, закрученными шильцем, с белой кокардой на пилотке, надвинутой на самое ухо.

- Читай, читай, прямо для тебя,- настаивал Комиссар. Мересьев прочёл. Повествовалось в статье о русском военном лётчике Карповиче. Летая над вражескими позициями, поручик Карпович был ранен в ногу немецкой разрывной пулей дум-дум. С раздробленной ногой он сумел на своём «фармане» перетянуть через линию фронта и сесть у своих. Ступню ему отняли, но молодой офицер не пожелал увольняться из армии. Он , изобрёл протез собственной конструкции. Он долго и упорно занимался гимнастикой, тренировался и благодаря этому к концу войны вернулся в армию. Он служил инспектором в школе военных пилотов и даже, как говорилось, в заметке, «порой рисковал подниматься в воздух на своём аэроплане».

Мересьев прочёл эту заметку раз, другой, третий. Он поерошил волосы и, не отрывая от статейки глаз, нащупал рукой на тумбочке карандаш и тщательно, аккуратно обвёл её.

- Прочёл? - хитровато спросил Комиссар, Алексей молчал, всё ещё бегая глазами по строчкам.- Ну, что скажешь?

- У него не было только ступни.

- А ты же советский человек.

- Он летал на «фармане». Разве это самолёт? Это этажерка. На нём чего не летать? Там такое управление, что ни ловкости, ни быстроты не надо.

- Но ты ж советский человек! - настаивал Комиссар.

- Советский человек,- машинально повторил Алексей, всё ещё не отрывая глаз от заметки; потом бледное лицо его осветилось каким-то внутренним румянцем, и он обвёл всех изумлённо радостным взглядом.

На ночь Алексей сунул журнал под подушку.

Ночью он не сомкнул глаз. Он то и дело доставал журнал и при свете ночника смотрел на улыбающееся лицо поручика. «Тебе было трудно, но ты всё-таки сумел,- думал он.- Мне вдесятеро труднее, но вот увидишь, я тоже не отстану».

«Я, брат, от тебя не отстану»,- убеждал он Карповича. «Буду, буду летать!» - звенело и пело в голове Алексея, отгоняя сон.

Проснулся Алексей поздно, когда солнечные зайчики лежали уже посреди палаты, что служило признаком полдня,- и проснулся с сознанием чего-то радостного. Сон? Какой сон... Взгляд его упал на журнал, который и во сне крепко сжимала его рука. Поручик Карпович всё так же натянуто и лихо улыбался с помятой страницы. Мересьев бережно разгладил журнал и подмигнул ему.

Уже умытый и причёсанный, Комиссар с улыбкой следил за Алексеем.

—Чего ты с ним перемигиваешься?-довольно спросил он.

—Полетим,- ответил Алексей.

- А как же? У него только одной ноги не хватает, а у тебя обеих?

- Так ведь я ж советский, русский - отозвался Мересьез.

Он произнёс это слово так, как будто оно гарантировало ему, что он обязательно превзойдёт поручика Карповича и будет летать.

6

С тех пор, как Алексей поверил, что путём тренировки может научиться летать без ног и снова стать полноценным лётчиком, им овладела жажда жизни и деятельности.

Теперь у него была цель жизни: вернуться к профессии истребителя.

И вот Алексей взялся за осуществление своего плана. Он много ел, всегда требовал добавки, хотя иной раз у него и не было аппетита. Что бы ни случилось, он заставлял себя отсыпать положенное число часов и даже выработал привычку спать после обеда, которой долго сопротивлялась его деятельная и подвижная натура.

Заставить себя есть, спать, принимать лекарства нетрудно. С гимнастикой было хуже. Обычная система, по которой Мересьев раньше делал зарядку, человеку, лишённому ног, привязанному к койке, не годилась. Он придумал свою: по целым часам сгибался, разгибался, упёршись руками в бока, крутил торс, поворачивал голову с таким азартом, что хрустели позвонки.

Когда с ног сняли бинты и Алексей получил в пределах койки большую подвижность, он усложнил упражнения.

Гимнастика ног причиняла острую боль, но Мересьев с каждым днём отводил ей на минуту больше, чем вчера. Это были страшные минуты, минуты, когда слёзы сами лились из глаз и приходилось до крови кусать губы, чтобы сдержать невольный стон. Но он заставлял себя проделывать упражнения, сначала один, потом два раза в день, с каждым разом увеличивая их продолжительность. После каждого такого упражнения он бессильно падал на подушку с мыслью: сумеет ли он снова возобновить их? Но приходило положенное время, и он принимался за своё.

7

Комиссар умер Первого мая.

Произошло это как-то незаметно. Ещё утром, умытый и причёсанный, он дотошно выспрашивал у брившей его парикмахерши, хороша ли погода, как выглядит праздничная Москва, порадовался, что начали разбирать на улицах баррикады, посетовал, что в этот вот сверкающий, богатый весенний день не будет демонстрации. Казалось, ему стало лучше, и у всех родилась надежда: может быть, дело пошло на поправку. Комиссара хоронили на следующий день. Мересьев и его товарищи сидели на подоконнике выходившего во двор окна и видели, как тяжёлая упряжка артиллерийских коней вкатила во двор пушечный лафет, как, сверкая на солнце трубами, собрался военный оркестр и строем подошла воинская часть.

- Хлопцы, кого хоронят? - спросил майор.

Он тоже всё пытался подняться к окну, но ноги его, зажатые в лубки и залитые в гипс, мешали ему, и он не мог дотянуться.

- Настоящего человека хоронят... Большевика хоронят.

И Мересьев запомнил это: настоящего человека. Лучше, пожалуй, и не назовёшь Комиссара. И очень захотелось Алексею стать настоящим человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь.

8

Стояло прохладное, жёлтое и сверкающее летнее утро, когда Клавдия Михайловна торжественно привела в палату пожилого человека в железных, перевязанных верёвочками очках. Он принёс что-то завёрнутое в белую тряпку и, положив на полу у койки Мересьева, осторожно и важно, точно фокусник, стал развязывать узелки.

В свёртке старика оказалась пара новых, жёлтых, скрипучих протезов, очень ловко сконструированных и пригнанных по мерке. Протезы - это составляло едва ли не главную гордость мастера - были обуты в новенькие, жёлтые, казённого образца башмаки. Башмаки сидели так ловко, что создавалось впечатление живых обутых ног.

У Мересьева сердце тоскливо сжалось при виде этих своих искусственных ног, сжалось, похолодело, но жажда поскорее попробовать протезы, пойти, пойти самостоятельно победила всё остальное. Он выкинул из-под одеяла свои култышки и стал торопить старика с примеркой. Но старый протезист был очень горд изделием и хотел как можно дольше растянуть удовольствие от его вручения.

- Ну, старина, давай, что ли,- торопил Мересьев, сидя на кровати и болтая ногами.

- Л что давай, что давай?.. Скоро, да не споро,- ворча, старик.- Мне Василий Васильевич говорит - отличись, говорит, Зуев, на этих протезах, лейтенант, говорит, без ног летать собрался. А я что, я готов, я - пожалуйте-возьмите. С такими протезами не только что ходить, а и на лисапете кататься, с барышнями польку-бабочку танцевать... Работка!

Он сунул обрубок правой ноги Алексея в шерстистое и мягкое гнездо протеза и крепко охватил ногу прикрепляющими ремнями. Отошёл, полюбовался, прищёлкнул языком.

Он ловко надел второй протез, и едва успел застегнуть ремни, как Мересьев неожиданно сильным, пружинистым движением спрыгнул- с койки на пол. Раздался глухой стук. Мересьев вскрикнул от боли и тут же, около кровати, тяжело рухнул во весь рост.

От неудачного прыжка ноги тяжело ныли. Но Мересьев сейчас же, немедленно потребовал попробовать протезы. Ему принесли лёгкие, алюминиевые, костыли. Он упёрся ими в пол, зажал под мышками подушки и теперь тихо, осторожно соскользнул с койки и встал на ноги. Постояв на месте, чувствуя с непривычки острую боль в местах прикрепления протезов, Мересьев неуверенно переставил сначала один, потом другой костыль, перенёс на них тяжесть корпуса и подтянул сперва одну, потом другую ногу.

Мересьев сделал ещё несколько осторожных шагов, и дались они ему, эти первые шаги на протезах, с таким трудом, что, дойдя до двери и обратно, он почувствовал, будто втащил рояль на пятый этаж. Добравшись до койки, он повалился на неё грудью, весь мокрый от пота, не имея сил даже повернуться на спину. —

Ну, как протезы? То-то, благодари бога, что есть на свете мастер Зуев,- по-стариковски хвалился протезист, осторожно развязывая ремни, освобождая слегка уже отёкшие и опухшие с непривычки ноги Алексея.- На таких не только что летать, а и до самого господа-бога долететь можно. Работка! —

Спасибо, спасибо, старик, работа знатная,- бормотал Алексей.

Старик удалился, кланяясь, что-то бормоча. А Мересьев лежал, рассматривая валявшиеся подле кровати эти новые свои ноги, и чем больше он на них смотрел, тем больше они ему нравились и остроумностью конструкции, и мастерством работы, и лёгкостью: на лисапете ездить, польку-бабочку танцевать, на самолёте летать. «Буду, всё буду, обязательно буду», -думал он.

Мересьев решил увеличить дневной урок до сорока шести рейсов, по двадцать три утром и вечером, а завтра со свежими силами попробовать ходить без костылей. Это сразу отвлекло его от тусклых мыслей, подняло в нём дух, настроило на деловой лад. Вечером он принялся за свои путешествия с таким подъёмом, что почти не заметил, как перекатил за тридцать рейсов.

Утром он попробовал ходить без костылей. Осторожно спустился с кровати. Встал. Постоял, расставив ноги и беспомощно разведя руки для баланса. Потом, придерживаясь за стену руками, сделал шаг. Захрустела кожа протеза. Тело понесло в сторону, но он сбалансировал рукой. Сделал второй шаг, всё ещё не отрываясь от стены. Он никогда не думал, что ходить так трудно... И когда его на третьем шаге бросило в сторону и подвернулась нога, он грузно, ничком грохнулся на пол.

Для учёбы он выбрал процедурный час, когда население палаты уносили в лечебные кабинеты. Он никого не позвал на помощь, подполз к стене, медленно, опираясь о неё, поднялся на ноги, пощупал ушибленный бок, посмотрел синяк на локте, уже начинавший багроветь, и, стиснув зубы, опять сделал шаг вперёд, отделившись от стены.

По утрам Алексей делал зарядку, а потом, сидя на стуле, тренировал ноги для управления самолётом. Иной раз он упражнялся до одури, до того, что начинало звенеть в ушах, перед глазами мельтешили сверкающие зелёные круги и пол начинал качаться под ногами. Тогда он шёл к рукомойнику, мочил голову, потом отлёживался, чтобы скорее прийти в себя и не пропустить часа ходьбы и гимнастики.

ЧАСТЬ III БУДУ ЛЕТАТЬ!

1

В разгар лета 1942 года из тяжёлых дубовых дверей Н-ского госпиталя в Москве, опираясь на крепкую чёрного дерева палку, вышел коренастый молодой человек в открытом френче военного лётчика, в форменных брюках навыпуск, с тремя кубиками старшего лейтенанта на голубых петлицах. Его провожала женщина в белом халате. На площадке подъезда они остановились.

Лётчик снял мятую, выгоревшую пилотку и неловко поднёс к губам руку сестры, а та взяла ладонями его голову и поцеловала в лоб. Потом, слегка переваливаясь, он быстро спустился по ступенькам и, не оглядываясь, пошёл по асфальту набережной мимо длинного здания госпиталя.

Алексея Мересьева направили после госпиталя долечиваться в санаторий Военно-Воздушных Сил, находившийся под Москвой.

В санатории ему полагается прожить двадцать восемь дней. После этого решится, будет ли он воевать, летать, жить или ему будут вечно уступать место в трамвае и провожать его сочувственными взглядами. Стало быть, каждая минута этих долгих и вместе с тем коротких двадцати восьми дней должна быть борьбой за то, чтобы стать настоящим человеком.

Сидя на кровати в дымчатом свете луны, под храп майора, Алексей составил план упражнений. Он включил сюда утреннюю и вечернюю зарядки, хождение, бег, специальную тренировку ног, и, что особенно его увлекло, что сулило ему всесторонне развить его надставленные ноги, была идея, мелькнувшая у него во время разговора с сестрой Зиночкой.

Он решил научиться танцевать. Весть о том, что в санатории живёт безногий, мечтающий летать на истребителе, мгновенно распространилась по санаторию. Уже к обеду Алексей оказался в центре всеобщего внимания. Впрочем, сам он, казалось, этого внимания не замечал. И все, кто наблюдал за ним, кто видел и слышал, как он раскатисто смеялся с соседями по столу, много и с аппетитом ел, как с компанией гулял он по парку, учился играть в крокет и даже побросал мяч на волейбольной площадке, не заметили в нём ничего необычного, кроме медлительной, подпрыгивающей походки. Он был слишком обыкновенен. К нему сразу привыкли и перестали обращать на него внимание.

На второй день своего пребывания в санатории Алексей появился под вечер в канцелярии у Зиночки. Он галантно вручил ей завёрнутое в лопушок обеденное пирожное и, бесцеремонно усевшись у стола, спросил её, когда она собирается выполнить своё обещание.

—Какое? - спросила она.

—Зиночка, вы обещали научить меня танцевать.

—Но...- пыталась возразить она.

- Мне говорили, что вы такая талантливая учительница. Когда начнём? Давайте не тратить времени попусту.

Нет, этот новичок ей положительно правился! Безногий - и учи его танцевать. А почему нет? Словом, она согласилась.

Каждое новое па веселило Мересьева, как мальчишку. ВЫУЧИВ его, он начинал кружить, вокруг себя или подкидывать к потолку свою учительницу, празднуя победу над самим собой. Никто, и в первую очередь его учительница, и подозревать не мог, какую боль причиняет ему вес это сложное, разнохарактерное топтанье, какой ценой даётся ему эта наука. Никто не замечал, как порой он вместе с потом небрежным жестом, улыбаясь, смахивает с лица невольные слёзы.

Тяжёлые танцевальные упражнения уже давали свои результаты. Алексей всё меньше и меньше ощущал сковывающее действие протезов. Они как бы постепенно прирастали к нему...

2

Военная обстановка осложнялась. Немцы рвались к Волге, к Сталинграду. Это волновало летчиков, отдыхавших в санатории. Они потребовали досрочной отправки на фронт.

В санаторий прибыла медицинская комиссия комплектования Военно-Воздушных Сил. Мересьев легко прошёл все испытания, изумил председателя комиссии умением владеть своими протезами и всё-таки не смог добиться отправки в действующую лётную часть.

- Я, как вы понимаете,- заявил ему председатель комиссии,- не имею права направить вас прямо в часть. Но я дам вам заключение для управления кадров. Я напишу наше мнение, что при соответствующей тренировке

вы будете летать.

Но в управлении кадров Мересьеву отказали в просьбе направить его в тренировочную школу. И только чтобы отделаться от настойчивого просителя, дали направление в отдел формирования. Так начались скитания Мересьева по учреждениям.

И лишь только после усиленных хлопот, поддержанных- тем же председателем медицинской комиссии, Мересьев добился желанной резолюции: «Направить в школу тренировочного обучения».

В школе тренировочного обучения, разместившейся под Москвой, в те тревожные дни была страдная пора.

В Сталинградском сражении авиации было много работы. Небо над волжской крепостью, вечно бурное, никогда не прояснявшееся от дыма пожарищ и разрывов, было ареной непрерывных воздушных схваток, боёв, перераставших в целые битвы. Обе стороны несли весьма значительные потери. Борющийся

Сталинград непрерывно требовал у тыла лётчиков, лётчиков, лётчиков.

Начальник штаба школы тренировочного обучения сердито посмотрел на Мересьева и вырвал у него из рук пакет с направлением и бумагами.

«Придерётся к ногам и прогонит,- подумал Мересьев, с опаской смотря на бурую щетину, курчавившуюся на широком, давно не бритом лице подполковника. Но того уже звали звонки двух телефонов сразу. Он прижимал плечом к уху одну трубку, что-то раздражённо гудел в другую и в то же время глазами бегал по мересьевским документам. Должно быть, прочёл он в них только одну генеральскую резолюцию, потому что тут же, не кладя телефонной трубки, написал под ней: «Третий тренировочный отряд. Лейтенанту Наумову. Зачислить».

Мересьев сразу расцвёл, развернулся. Вернулись к нему, казалось, прочно утраченные, жизнерадостность и некоторая весёлая бесшабашность, всегда немножко свойственные истребителям. Он подтянулся, с удовольствием, ловко и красиво отвечал на приветствия младших, чётко рубил шаг при встрече со старшими и, получив новую форму, сейчас же отдал её «подгонять» пожилому сержанту, портному.

В первый же день Мересьев отыскал на лётном поле инструктора третьего отряда лейтенанта Наумова, под начало которого он был отдан.

Он назначил Алексею явиться к началу лётного дня и обещал сейчас же «попробовать».

Утром Мересьев явился на лётное поле, когда оно было ещё пусто. Наумов был уже здесь.

- Пришёл? - спросил он.- Ну и ладно: первым пришёл - первым и полетишь. А ну, садись в заднюю кабину девятки, а я сейчас. Посмотрим, что ты за гусь.- В косо поставленном зеркале инструктор видел лицо нового курсанта.. Сколько он наблюдал таких лиц при первом полёте пилота после длительного перерыва. Но такого странного выражения, какое инструктор видел в зеркале на лице этого красивого смуглого парня, явно не новичка в лётном деле, ни разу не доводилось наблюдать Наумову за многие годы его инструкторской работы.

После первого круга Наумов перестал опасаться за ученика. Машина шла уверенно, «грамотно». Только странно, пожалуй, было, что, ведя её по плоскости, курсант всё время го делал маленькие повороты вправо, влево, то бросал машину на небольшую горку, то пускал вниз. Он точно проверял свои силы. Про себя Наумов решил, что завтра же новичка можно направить одного в зону, а после двух-трёх полётов пересадить на

«утёнка» - учебно-тренировочный самолёт «УТ-2», маленькую фанерную копию истребителя.

Было холодно, термометр на стойке крыла показывал минус 12. Резкий ветер задувал в кабину, пробивался сквозь собачий мех унтов, леденил ноги инструктора. Пора было возвращаться.

Выскочив из кабины, Наумов запрыгал около самолёта, прихлопывая рукавицами, топая ногами. Курсант же что-то долго возился в кабине и вышел из неё медленно, точно бы неохотно, а сойдя на землю, присел у крыла со счастливым, действительно пьяным каким-то лицом, пылавшим румянцем от мороза и возбуждения.

- Ну, замёрз? Меня сквозь унты, ух, как прохватило! А ты,

на-ка, в ботиночках. Не замёрзли ноги?

- У меня нет ног,- ответил курсант, продолжая улыбаться своим мыслям.

— Что? - подвижное лицо Наумова вытянулось.- —

У меня нет ног,- повторил Мересьев отчётливо.

- То есть как это «нет ног»? Как это понимать? Больные, что ли?

- Да нет - и всё... Протезы.

Мгновение Наумов стоял, точно пригвождённый к месту ударом молотка по голове. То, что ему сказал этот странный парень, было совершенно невероятным. Как это нет ног? Но ведь он только что летал и неплохо летал...

- Покажи,- сказал инструктор с каким-то страхом. Алексея это любопытство не возмутило и не оскорбило. Наоборот, ему захотелось окончательно удивить смешного, весёлого человека, и он движением циркового фокусника разом поднял обе штанины.

Курсант стоял на протезах из кожи и алюминия, стоял и весело смотрел на инструктора, бортмеханика и дожидавшихся очереди на полёты.

Наумов сразу понял и волнение этого человека, и необыкновенное выражение его лица, и слёзы в его чёрных глазах, и ту жадность, с какой он хотел продлить ощущение полёта. Курсант его поразил. Наумов бросился к нему и бешено затряс его руки:

- Родной, да как же?.. Да ты... ты просто даже не знаешь, какой ты есть человек!..

3

Свыше двух месяцев занимался Мересьев в учебно-тренировочной школе.

В середине декабря инструктор Наумов назначил ему испытания. Летать предстояло на «утёнке», и инструктировать полёт должен был не инструктор, а начальник штаба, тот самый краснолицый, полнокровный толстяк-подполковник, что так неласково встретил его по прибытии в школу.

Зная, что за ним внимательно следят с земли и что теперь решается его судьба, Алексей в этот день превзошёл самого себя. Он бросал маленький, лёгонький самолёт в такие рискованные фигуры, что у бывалого подполковника против воли вырывались восхищённые замечания. Когда Мересьев вылез из машины и предстал перед начальством, по возбуждённому, радостному, лучащемуся всеми своими морщинками лицу Наумова понял он, что дело в шляпе.

- Отличный почерк! Да... Лётчик, что называется, милостью божьей,- проворчал подполковник.- Вот что, синьор, не останешься ли у нас инструктором? Нам таких надо.

Мересьев отказался наотрез.

- Ну, и выходит, дурак! Эка хитрость- воевать. А тут людей бы учил.

Вдруг подполковник увидел палку, на которую опирался Мересьев, и даже побагровел:

- Опять? Дать сюда! Ты что, на пикник собрался с тросточкой? Ты где находишься, на бульваре? На губу за невыполнение приказания! Двое суток!.. Амулеты развели, асы... Шаманите. Ещё бубнового туза на фюзеляже не хватает. Двое суток! Слышали?

Вырвав палку из рук Мересьева, подполковник осматривался кругом, приглядываясь, обо что бы её сломать.

- Товарищ подполковник, разрешите доложить: он без ног,- вступился за друга инструктор Наумов.

Начальник штаба ещё больше побагровел. Вытаращив глаза, тяжело задышал:

- Как так? Ты ещё мне тут голову морочишь? Верно? Мересьев утвердительно кивнул головой, взволнованно следя

за своей заветной палкой, которой сейчас угрожала несомненная опасность. Он действительно не расставался теперь с подарком Василия Васильевича.

Подполковник подозрительно косился на дружков:

- Ну, коли так, батенька, знаешь... А ну, покажи ноги... Да-а-а!..

Из тренировочной школы Алексей Мересьев вышел с отличным отзывом. Сердитый подполковник, этот старый «воздушный волк», сумел больше чем кто бы то ни было оценить величие подвига лётчика. Он не пожалел восторженных слов и в отзыве своём рекомендовал Мересьева для службы «в любой вид авиации как искусного, опытного и волевого лётчика».

Остаток зимы и раннюю весну провёл Мереоьев в школе переподготовки.

Большая группа лётчиков, в которую был зачислен и Алексей Мересьев, переучивалась на новый тогда советский истребитель - «ЛА-5».

В середине зимы лётчики начали лётную практику. Уже до этого «ЛА-5», маленький короткокрылый самолёт, очертаниями своими похожий на крылатую рыбку, был досконально известен Алексею.

ЧАСТЬ IV ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТРОЙ

1

Кабинет командира полка помещался в просторном классе. В комнате с голыми бревенчатыми стенами стоял всего-навсего один стол, на котором лежали кожаные футляры телефонов, большой авиационный планшет с картой и красный карандаш. Полковник, маленький, быстрый, туго собранный человек, бегал по комнате вдоль стен, заложив руки за спину. Занятый своими мыслями- он раза два пробежался мимо стоявших навытяжку лётчиков, потом резко остановился перед ними, вопросительно вскинув сухое, твёрдое лицо.

—Старший лейтенант Алексей Мересьев,- отрекомендовался чернявый офицер, вытягиваясь и стукнув каблуками.- Прибыл в ваше распоряжение.

—Старший сержант Александр Петров,- отрапортовал юноша, стараясь вытянуться ещё прямее и ещё звучнее брякая об пол каблуками солдатских кирзовых сапог.

—Командир полка полковник Иванов,- буркнул хозяин.- Пакет?

Мересьев чётким жестом вырвал из планшета пакет и протянул полковнику. Тот пробежал, препроводительные бумаги и быстрым глазом осмотрел прибывших.

—Хорошо, вовремя. Только что же это они мало прислали?- Потом вдруг что-то вспомнил, на лице его мелькнуло удивление: - Позвольте, это вы Мересьев? Мне о вас звонил начальник штаба ВА. Он предупредил меня, что вы...

—Это не имеет значения, товарищ полковник,- не очень вежливо перебил его Алексей.- Разрешите приступить к несению службы? 28?

Полковник с любопытством посмотрел на старшего лейтенанта и с одобрительной усмешкой кивнул головой.

- Правильно. Дежурный, отведите их к начальнику штаба, распорядитесь от моего имени, чтобы их накормили и устроили на ночлег. Скажите, чтобы оформили их приказом в эскадрилью гвардии капитана Чеслова. Исполняйте.

2

Враги бешено мчались друг на друга. Алексей понимал, что навстречу ему идёт не мальчишка, наскоро обученный летать по сокращённой программе и брошенный в бой, чтобы заткнуть дыру, образовавшуюся в немецкой авиации вследствие огромных потерь на Восточном фронте. Навстречу Мересьеву шёл ас из «Рихтгофен», на машине которого, наверняка, была изображена в виде самолётных силуэтов не одна воздушная победа. Этот не оплошает, не уклонится, не удерёт из схватки.

- Держись, фашист! - промычал сквозь зубы Алексей и, до крови закусив губу, сжавшись в комок твёрдых мускулов, впился глазами в цель, всей своей волей заставляя себя не закрывать глаз перед несущейся на него вражеской машиной.

Он так напрягся, что ему показалось, будто за светлым полукружьем своего винта он видит прозрачный щиток кабины противника и сквозь него - два напряжённо смотрящих на него человеческих глаза. Но Алексей ясно видел их. «Всё!» - подумал он, ещё плотнее стиснув в тугой комок все свои мускулы. Всё! Смотря вперёд, он летел навстречу нарастающему вихрю. Нет, немец тоже не отвернёт. Всё!

Он приготовился к мгновенной смерти. И вдруг где-то, как ему показалось, на расстоянии вытянутой руки от его самолёта, немец не выдержал, скользнул вверх, и, когда впереди, как вспышка молнии, мелькнуло освещенное солнцем голубое брюхо, Алексей, нажав сразу все гашетки, распорол его тремя огненными струями. Он тотчас же сделал мёртвую петлю и, когда земля проносилась у него над головой, увидел на её фоне медленно и бессильно порхающий самолёт. Неистовое торжество вспыхнуло в нём.

Когда нервное напряжение Мересьева прошло, он почувствовал огромную усталость, и сразу же взгляд его упал на циферблат бензомера. Стрелка вздрагивала около самого нуля.

Бензину оставалось минуты на три, хорошо, если на четыре. До аэродрома же надо было лететь по крайней мере десять минут. Если бы ещё не тратить времени на набор высоты.

Мозг работал остро и ясно. Прежде всего, набрать максимальную высоту. Но не кругами, нет; набирать, одновременно приближаясь к аэродрому. Хорошо.

Поставив самолёт на нужный курс и видя, как земля стала отодвигаться и постепенно окутываться по горизонту дымкой, он продолжал уже спокойнее свои расчёты.

И он летел, с высоты трёх, потом четырёх тысяч метров осматривая окрестности, стараясь увидеть где-нибудь хоть небольшую полянку. На горизонте уже синел неясно лес, за которым был аэродром. До него оставалось километров пятнадцать. Стрелка бензомера уже не дрожит, она прочно лежит на винтике ограничителя. Но мотор ещё работает. На чём он работает? Ещё, ещё выше... Так!

Вдруг равномерное гудение, которого ухо лётчика даже не замечает, перешло в иной тон. Алексей сразу уловил это. Лес отчётливо виден, до него километров семь, над ним - три-четыре. Немного. Но режим мотора уже зловеще изменился. Лётчик чувствует это всем телом, как будто не мотор, а сам он стал задыхаться.

Нет, ничего. Снова работает равномерно. Работает, работает, ура! Работает! А лес, вот он уже лес: уже видны сверху вершины берёз, зелёная, курчавая пена, шевелящаяся под солнцем. Лес. Теперь уже совершенно невозможно сесть где-нибудь, кроме своего аэродрома. Пути отрезаны. Вперёд, вперёд!

Опять загудел. Надолго ли? Лес внизу. Дорога вьётся по песку, прямая и ровная. Теперь до аэродрома километра три. Он там, за зубчатой кромкой, которую Алексей, кажется, уже видит.

И вдруг стало тихо, так тихо, что слышно, как гудят снасти на ветру. Всё? Мересьев почувствовал, как весь холодеет. Прыгать? Нет, ещё немного... Он перевёл самолёт в пологое снижение и стал скользить с воздушной горы, стремясь сделать её по возможности более отлогой и в то же время не давая машине опрокинуться в штопор.

Вот она, кромка леса. Вот мелькнул вдали за ней изумруд- это зелёный лоскуток аэродрома. Поздно? Остановившись на полуобороте, висит винт. Как страшно видеть его на лету. Лес уже близко. Конец?..

Прыгнуть? Поздно! Лес несётся, и вершины его в стремительном урагане сливаются в сплошные зелёные полосы.

3

Командир полка опустил рукав гимнастёрки. Часы уже-больше не нужны. Разгладив обеими руками пробор на гладко причёсанной голове, каким-то деревянным голосом командир сказал:

—Теперь всё.

—И никакой надежды? - спросил его кто-то.

—Всё. Бензин кончился. Может быть, где-нибудь сел или выпрыгнул... Эй, несите носилки.

Командир отвернулся и стал что-то насвистывать.

Люди стали медленно разбредаться по полю. И как раз в это мгновение совершенно беззвучно, как тень, чиркнув колёсами по верхушкам берёз, из-за кромки леса выпрыгнул самолёт. Точно привидение, скользнул он над головами, над землёй и, словно притянутый ею, одновременно коснулся травы всеми тремя колёсами. Послышался глухой звук, хруст гравия и шелест травы - такой необычный, потому что лётчики никогда его не слышат из-за клёкота работающего мотора. Случилось всё это так неожиданно, что никто даже не понял, что именно произошло, хотя происшествие было само по себе обычным: сел самолёт, и именно «одиннадцатый», как раз тот самый, которого все так ждали.

- Он! - заорал кто-то таким неистовым и неестественным голосом, что все сразу вышли из оцепенения.

Самолёт уже закончил пробежку, пискнул тормозами и остановился у самой кромки аэродрома перед стеной кудрявых, белевших стволами молодых берёз, освещенных оранжевыми вечерними лучами.

Из кабины опять никто не поднялся. Люди бежали к машине что есть мочи, задыхаясь, предчувствуя недоброе. Командир полка добежал первым, легко вскочил на крыло и, открыв колпак, заглянул в кабину. Алексей Мересьев сидел без шлема, бледный, как облако, и улыбался бескровными, зеленоватыми губами. С нижней прокушенной губы его текли по подбородку две струйки крови.

- Жив? Ранен?

Слабо улыбаясь, он смотрел на полковника смертельно усталыми глазами.

Лётчики шумели, поздравляли, жали руки. Алексей улыбался:

- Братцы, крылья не обломайте. Разве можно? Ишь, насели... Я сейчас вылезу.

В это время он услышал откуда-то снизу, из-за этих нависших над ним голов, знакомый, но такой слабый голос, точно он доносился откуда-то очень издалека:

- Алёша, Алёша!

Мересьев сразу ожил. Он вскочил, подтянулся на руках, выбросил из кабины свои тяжелые ноги и, чуть кого-то не столкнув, очутился на земле.

Лицо Петрова сливалось с подушкой. В запавших, потемневших глазницах застыли две крупные слезы.

Лётчик тяжело упал на колени перед носилками, обнял лежавшую бессильно голову товарища, заглянул в его голубые страдающие и одновременно лучащиеся счастьем глаза: —

Жив?

—Спасибо, Алёша, ты меня спас. Ты такой, Алёша, такой...

- Да несите же раненого, чёрт вас возьми, разинули рты! - рванул где-то рядом голос полковника.

Командир полка стоял возле, маленький, живой, покачиваясь на крепких ногах, обутых в тугие сверкающие сапоги, видневшиеся из-под штанины синего комбинезона.

- Старший лейтенант Мересьев, доложите о полёте. Сбитые есть?

- Так точно, товарищ полковник. Два «фокке-вульфа».

- Обстоятельства?

- Один - атакой на вертикали. У Петрова на хвосте висел. Второй - лобовой атакой километрах в трёх севернее от места общей схватки.

- Знаю. Наземный только что докладывал... Спасибо. —

Служу...- хотел было по форме «отрубать» Алексей, но командир, такой всегда придирчивый, преклонявшийся перед уставом, перебил его домашним голосом: —

Ну и отлично! Завтра примите эскадрилью взамен... Командир третьей эскадрильи не вернулся сегодня на базу...

На командный пункт они отправились пешком. Зелёный холмик командного пункта был уже близко, когда оттуда выбежал им навстречу дежурный офицер.

- Товарищ полковник, разрешите обратиться,- вытягиваясь и едва переводя дыхание, выпалил взволнованный лейтенант.

- Ну?

- Наш сосед, командир полка «яков», просит вас к телефону.

- Сосед? Ну, и что же?.. Полковник проворно сбежал в землянку.

- Там о тебе...- начал было говорить Алексею дежурный, но снизу раздался голос командира:

- Мересьева ко мне!

Когда Мересьев застыл около него, вытянул руки по швам, полковник, зажав ладонью трубку, набросился на него:

- Что же вы меня подводите? Звонит сосед, спрашивает: «Кто из твоих на «одиннадцатке» летает? Я говорю: «Мересьев, старший лейтенант». Говорит: «Ты сколько ему сегодня сбитых записал?» Отвечаю: «Два». Говорит: «Запиши ему ещё одного: он сегодня от моего хвоста «фокке-вульф» отцепил. Я,- говорит,- сам видел, как тот в землю ткнулся». Ну? А вы что молчите? - полковник хмуро смотрел на Алексея, и трудно было понять, шутит ли он или сердится всерьёз: - Было это?.. Ну, объясняйтесь сами, нате вот. Алло, слушаешь? Старший лейтенант Мересьев у телефона. Передаю трубку.

- Ну, спасибо, старший лейтенант. Классный удар, ценю, спас меня. Да. Я до самой земли его проводил и видел, как он ткнулся.

Мересьев положил трубку. Он так устал от всего пережитого, что еле стоял на ногах. Он думал теперь только о том, как бы скорее добраться до своей землянки, сбросить протезы и вытянуться на койке. Неловко потоптавшись у телефона, он медленно двинулся к двери.

Куда идёте? - командир полка заступил ему дорогу: он взял руку Мересьева и крепко, до боли сжал её сухой маленькой ручкой.- Ну что вам сказать? Молодец! Горжусь, что у меня такие люди... Ну, что ещё? Спасибо... А этот ваш дружок Петров разве плох? А остальные... Эх, с таким народом войны не проиграешь!

Он ещё раз до боли стиснул руку Мересьева.

1962 год -  Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев живёт в Москве. Имя его широко известно не только на его Родине, но и далеко за её пределами. Этому содействовали не только «Повесть о настоящем человеке» и поставленная по ней одноимённая кинокартина, но и активная деятельность А. П. Маресьева в борьбе за мир во всём мире.

В 1949 году был участником Первого Всемирного конгресса сторонников мира, проходившего в Париже.
В 1952 окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС.
В 1956 году А. П. Маресьев защитил кандидатскую диссертацию по истории.
С сентября 1956 был ответственным секретарём Советского комитета ветеранов войны.
В 1960 издана книга Маресьева А. П. «На Курской дуге».
7 октября 1960 года состоялась премьера оперы «Повесть о настоящем человеке» С. С. Прокофьева в Большом театре.
8 мая 1967 года Маресьев участвовал в церемонии зажжения вечного огня у Могилы Неизвестного Солдата.
3 сентября 1968 года был назван почётным гражданином города Камышин Волгоградской области.
11 июля 1973 года — почётный гражданин города Стара-Загора, Болгария.
7 июня 1977 года — почётный гражданин города Комсомольск-на-Амуре.
В 1989 году избран народным депутатом СССР.
25 апреля 1990 года был назван почётным гражданином города Орла.

18 мая 2001 года в Театре Российской армии намечался торжественный вечер по случаю 85-летия Маресьева, но буквально за час до начала концерта у Алексея Петровича случился инфаркт, после которого он скончался. Торжественный вечер состоялся, но начался он с минуты молчания.

Алексей Петрович Маресьев похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.