В. Ф. Тендряков. МЕДНЫЙ КРЕСТИК

(Из повести «Чудотворная»)

1

Утром Родька, как всегда, собирался в школу: завязал книги и тетрадки в старый мамкин платок, надел пионерский галстук и, долго слюнявя ладони, разглаживал мятые концы на груди (вчера после школы весь день таскал его скомканным в кармане), потом метнулся к столу:

- Давай, бабушка, есть. Не то опоздаю.

Бабка вместо того, чтобы проворчать обычное: «Успеешь ещё натрескаться...», разогнулась у печки, ушла за переборку, быстро вернулась, пряча что-то в вытянутом кулаке.

- Ну-ко, дитятко...- позвала она.

Родька с подозрением покосился на её осторожно сжатый, словно державший в себе горсть живых тараканов, кулак.

- Вот, одень, золотце, на доброе здоровье. Хватит уж нехристем-то бегать.

Перед Родькиным носом закачался на толстой шёлковой нитке маленький медный крестик. Родька с минуту отупело моргал, потом залился краской от шеи до кончиков ушей, втянул голову в плечи.

- Ещё чего выдумала? На кой мне...

- Нельзя, родненький, ты теперь у бога на примете. Не мне, небось, не бабке Жеребихе чудотворная-то открылась. И не выдумывай, ягодка, господа-то гневить непослушанием. Ну-кося, на тебя с молитвою...

Родька ещё больше съёжился, отступил назад.

- Не одену.

- Экой ты...- Бабка протянула руку. Родька отскочил; светлые, с гречихинской желтизной глаза блеснули затравленно.

—Ну, чего козлом прыгаешь?

—Умру - не одену! Ребята узнают - начисто засмеют.

- Чего ради хвалиться-то тебе перед ними? Каждый всяк по себе живёт, всяк свою душу спасает. Храни себе потаённо и радуйся.

Вошла мать в туго повязанном платке, старые сапоги забрызганы грязью, видно, только что с бороньбы или от парников- вся розовая от быстрой ходьбы по славному утреннему холодку, в прищуре глаз под белёсой занавесочкой ресниц - доброта.

- Опять с бабушкой не поладил? Родька бросился к ней:

- Мам, скажи, чтоб не одевала. На кой мне крест. Что я, старуха?.. Узнают вот в школе...

Мать нерешительно отвела глаза от бабки:

- А может, и вправду не одевать? Сама знаешь: в школе ие похвалят.

Бабка разогнулась, подобрала губы, сжала в коричневый кулак крестик.

—Оберегаешь всё? Ты ему душу обереги. Гнев-то божий, чай, пострашнее, чем учительша вымочку даст.

—Не гневался же, мать, господь на него до сих пор. Даже милостью своей отметил.

—Ой, Варька, подумай: милость эта не остережение ли? Пока Родька ходил без отлички, ему всё прощалось. А ныне просто срам парню креста на шее не носить.

Мать сдавалась.

—Право, не знаю. Какой спрос с малого да несмышлёного.

—Для господа что мал, что стар - все ровни, все одинаково рабы божьи. Вот свалится беда, запоёшь тогда по-другому, вспомнишь, что сущую безделицу для бога отказала. Да и что толковать-то, тьфу! Крест на шею сыну повесить совестно.

И мать сдалась.

—Надень, Роденька, крестик, надень, будь умницей.

—Сказал - не одену.

—Вот бог-то увидит твоё упрямство.

—Плевал я на бога вашего! Знал бы, эту икону и вырывать из земли не стал, я бы её в речку бросил!

—Окстись! Окстись, поганец! - зыкнула бабка.- Типун тебе на язык! Вот оно, Варька, потаканье-то...

На щеках матери выступили лиловые пятна, широко расставленные глаза сузились в щёлки, руки поднялись к груди, быстро перебрали пальцами все пуговицы на старенькой кофте.

—Добром тебя просят. Ну!.. Мать, дай-ко мне крест. Я-то надену на неслуха.

—Нет, пусть он себя" крестным знаменьем осенит. Нет, пусть он у бога прощения попросит. Пусть-ко скажет сначала: «Прости, господи, мои прегрешения».

На стене, под фотографиями в картонных рамочках, висел старый солдатский ремень, оставшийся от отца. Мать сняла его с гвоздя, впилась в Родьку прищуренными глазами, устрашающе переложила ремень из Руки в руку.

- Слышал, что тебе старшие говорят?

Сжавшись, подняв плечи, выставив вперёд белобрысые вихры, глядя исподлобья, как волчонок, насторожённо блестевшими глазами, Родька тихо-тихо пододвигался к двери, навёртывал на палец конец красного галстука.

—Прав... прав не имеете.

—Вот я скину штаны и распишу права...

—Верно, Варенька, верно. Ишь, умничек...

—Вот я в школе скажу всё...

—Пусть-ко сунутся - я учителям твоим глаза все повыцарапаю. Небось, не ихнее дело... Кому говорят?!

—Верно, Варенька, верно.

Родька сжался сильнее, с ненавистью стреляя глазами то в бабку, то в мать, чуть приметно двинул плечом в сторону дверей.

- Скидывай сапоги! Ну, быстро!.. Ни в какую школу не пущу. Ну! - Рука.матери больно дёрнула за вихры.- Крестись, пащенок!

- Скажу вот всем! Скажу! Ой!.. Удар ремня пришёлся по плечу.

- Скидывай сапоги! Живо!.. Нету тебе школы! Нету тебе улицыГНа замок запру!

Второй удар, третий... Родька отчаянно, басом взревел, рванулся к двери, но бабка с непривычной для неё резвостью перегородила дорогу, схватила за ухо.

- Ишь ты, лукавый. Нет, милёнок, нет, встань-ка сюда!

У матери было красное, расстроенное лицо, на глазах тоже слёзы.

- И что мне за наказание такое? Вырос на мою голову вра-жонок. Когда только я над тобой управу возьму? Долго будешь ещё упрямиться, мучитель мой?

Родька всхлипывал, вздрагивал телом, размазывал слёзы рукавом чистой, одетой для шкоды рубахи; его правое ухо пламенело, казалось тяжёлым, как налитый кровью петушиный гребень.

- Оставь его, Варька,- заявила бабка.- Не хочет, как знает. А есть не получити в школу не пойдёт. Сказали тебе, скидывай сапоги!

Родька молчал, продолжая всхлипывать, упершись глазами в пол.

- Добром же тебя просят... О-о, господи! - с отчаяниемвоскликнула мать.- Просят же, прося-ат! Долго ль торчать надтобой, идол ты, наказание бесово!

По-прежнему упершись в пол взглядом, Родька несмело поднял руку, дотронулся щепотью до лба, стыдливо и неумело перекрестился.

—Чего сказать надо?

—Прос... прости... госпо-ди...

—Только-то и просили!

- Когда лоб крестят, в пол не глядят,- сурово поправила бабка.- Ну-кося, на святую икону перекрестись. Ещё раз, ещё! Не бойся, рука не отсохнет.

Родька поднял глаза на угол и увидел сквозь слёзы сердитые белки, уставившиеся на него с тёмной иконы.

А на улице с огородов пахло вскопанной землёй. Солнце обливало просохшие тесовые крыши. Сквозь жёлтую прошлогоднюю траву пробирались на свет нежные, казалось бы, беспомощные зелёные стрелки и сморщенные листочки.

Зрелая пора весны. Через неделю люди привыкнут к припекающему солнышку, к яркой зелени, появится пыль на дорогах... Через неделю, через полторы от силы весна перевалит на лето.

Сколько маленьких радостей сулит этот ясный день!..

И чем веселее день, тем тяжелее на душе у Родьки. Под рубашкой, под выцветшим пионерским галстуком жжёт кожу на груди медный крестик. Сиди на уроках и помни, что ни у кого из ребят нет его... Играй на переменках, помни - если будешь возиться, чтоб не расстегнулась рубаха: увидят - засмеют... Вот он зудит сейчас, его надо прятать, как нехорошую болячку на теле. Пусть не увидят, пусть не узнают, но всё равно чувствуешь себя каким-то нечистым. Наказание это! За что? За то, что вырыл проклятую икону. И кто знает, что завтра бабка с матерью выдумают?

На улице никого. Только у дома Васьки Орехова развалилась свинья.

Ежели снять этот крест да в карман... Бросить нельзя. После школы бабка уж обязательно заглянет под рубаху. Если не окажется креста, взбучку даст, хоть из дому беги.

В карман?.. А карманы неглубокие, легко может выпасть, а то и сам ненароком вытащишь вместе с ножиком или резинкой. Лучше всего в щель куда припрятать, а на обратном пути надеть, честь честью явиться перед бабкой.

Родька остановился, торопливо принялся расстёгивать ворот под галстуком. Но из дома Ореховых вышел Васька, Родькин дружок. Под бумажным затёртым пиджаком у него новая рубаха, яркая, канареечного цвета, с другой не спутаешь. Даже галстук, много раз стиранный, вылинявший, бледней её.

Васька окликнул:

- Эй, Родька! Сколько времени сейчас? У нас ходики третий день стоят. В школу-то ещё не опоздали?

Подошёл, поздоровался за руку.

- Ты какую-то икону нашёл? Старухи за это тебе кланяться будут. Право слово, мать говорила.

Родька, отвернувшись, ловя под галстуком непослушные пуговицы, пряча покрасневшее от стыда лицо, зло ответил: —

Ты слушай больше бабью брехню.

—Так ты не нашёл икону? Врут, значит.

—Подумаешь, какая-то доска... Да что ты ко мне пристал? Вот дам в нос!..

—Но-но, ты не шибко! - Но на всякий случай Васька отодвинулся подальше.

Спорить с Родькой он боялся. Где уж, когда даже девчонки дают сдачи. В аська низкоросл, узкогруд, маленькие уши с постоянным напряжением торчат на стриженой голове; его подвижное лицо по сравнению с ярко-жёлтой рубахой кажется сейчас бледным до зелени. Зато он пронырлив, всё всегда узнаёт первым. Весь в свою мать, недаром же ту прозвали по Гумнищам Клавкой-Сорокой.

Обиженно сопя, Васька зашагал рядом, до самой школы не обронил ни слова.

3

О кресте Родька скоро забыл. На переменках устраивал «кучу малу», лазал на берёзу «щупать» галчиные яйца.

Но вот кончился последний урок, по школьному пустырю неспокойными стайками разлетелись ребята в разные стороны. Родька снова вспомнил о кресте. Вспомнил, что надо идти домой, что бабка, прежде чем дать поесть, потребует: «Перекрести лоб». Васька Орехов, которому было по дороге, стал вдруг неприятен Родьке: «Опять начнёт расспрашивать об иконе, пропади она пропадом, ему бы найти такое счастье...»

На окраине пустыря Родька увидел старого Стёпу Казачка. Тот стоял, сунув одну руку в карман залатанных штанов, другой щипал жидкую - десяток оловянного цвета волосков - бородку.

Когда Родька приблизился, Стёпа Казачок почему-то смутился, поправил на голове рыжую кепку с тяжёлым, словно непропечённая оладья, козырьком, неуверенно переступил с ноги на ногу.

- Родя... Сынок, ты того...

Васька Орехов, рассказывавший Родьке, как председатель колхоза Иван Макарович учил бригадира Фёдора объезжать жеребца Шарапа, замолчал, навострив уши, уставился на старика Степана. Тот недовольно на него покосился.

- Родька, ты, брат, вот что... Я тебе тут, на-кося, гостинец приберёг...

Степан Казачок с готовностью вытащил из кармана захватанный бумажный кулёк.

- Бери, брат, бери... Тут это - конфеты, сласть... Доброму человеку разве жалко. На трёшницу купил.

Заскорузлая рука протянула кулёк. Родька багрово вспыхнул. Он не понимал, почему дают ему конфеты, но чувствовал- неспроста. Замусоленный бумажный кулёк, икона, которую он нашёл под берегом, крест на шее, бабкино домогание крестить лоб - всё, должно быть, связано в один таинственный узелок. Он сердито отвернулся:

- Что я, побирушка какой? Сам ешь.

- Да ты не серчай, я тебе от души... Экой ты, право...- На тёмном, с дымной бородкой и спечёнными губами лице Стёпы Казачка выразилась жалкая растерянность.

- Раз дают, Родька, чего отказываешься? - заступился за , Казачка Васька.

- Ты-то чего пристал? - цыкнул Родька.

—Верно, братец, верно,- обрадованно поддержал дед Степан.- Иди-ко ты, молодец, своей дорогой, не встревай в чужие дела. Иди с богом.- Он снова повернулся к Родьке.- Мне бы, родной человек, парочку словечек сказать тебе надо.

—Больно мне нужно,- презрительно фыркнул Васька.- На ваши конфеты, небось, не позарюсь.

Он пошёл вперёд, независимо сунув руки в карманы, покачивая узкими плечами, но стриженный затылок, острые, торчащие в стороны уши выдавали и обиду и любопытство: Ваське всей душой хотелось послушать, о чём это будут толковать старик Казачок с Родькой.

- Не обижал бы, взял, а?.. Сам знаешь, не красно живу. Уж какая моя жизнь теперь! -Вздыхая, старик мял нерешительно в руке кулёк.- Моя жизнь теперь такая, что помереть от тоски легче. Нутро болит, тяжёлого подымать не могу, потому и в сторожа определился. Ведь я бабки-то твоей на три года, почитай, старше... Сына вот вырастил, дочь выдал за хорошего человека, в Кинешме теперь живёт. Всё бы хорошо, да одному-то, вишь, муторно

Родька слушал, и ему становилось не по себе. Как ни повернись, всё непонятное! Ну, разве стал бы раньше этот Стёпа k Казачок так с ним разговаривать, жаловаться, как взрослому? Что такое?..

- У тебя, милок, душа, что стёклышко. Тебе от бога сила дана. Да что, право, ты моим подарочком гнушаешься? Возьми, не обижай, ради Христа... Ты, парень, помоги мне, век буду благодарен.

- Да при чём я-то?

- Не серчай, не серчай... Помолись ты перед чудотворной, попроси за меня перед ней, пускай Николай-угодник на ум наставит раба божьего Павла, это сына-то моего. Пусть бы домой вернулся. Моя-то молитва не доходит: многогрешен. А от твоего слова святые угодники не отвернутся, твоё-то слово до самого бога донесут, ты на примете у господа-то... Да конфетки-то, сокол, сунь в карман, коли сейчас к ним душа не лежит... Родька оттолкьгул руку старика, бросился бежать...

4

Никогда ещё так не радовало синее небо, несмелый ветерок с лугов. Нате вам всем, ищите ветра в поле!

За усадьбами запыхавшийся Родька пошёл медленнее...

Нет, нет, не верит Родька, что всё изменилось. Мало Ли чего не случается дома. День, другой - и всё пойдёт опять так, как шло прежде. Надо немного потерпеть и побольше думать о другом, приятном...

На днях в клубе покажут новую кинокартину. Афиши уже расклеены: парень в красноармейской шапке, которые носили ещё в старую войну, позади него дым и огонь от пожаров, скачут люди на лошадях с шашками. Это кино о Павке Корчагине. Родька знает, что про него написана целая книга. Васька Орехов зимой взял её в библиотеке и дал Родьке только на три дня. Разве за три дня успеешь прочитать до конца, когда книга-то толще учебника? Сам-то Васька «Робинзона Крузо» целую неделю у себя держал. Родьке из-за него от библиотекарши попало... Мать всегда даёт деньги на кино и теперь не откажет. Это у бабки пятачка не выпросишь...

Скоро экзамены. Каждый год после экзаменов в школе бывает вечер самодеятельности. К нему давно уже начали готовиться. Всё село приходит смотреть. Юрка Грачёв из седьмого класса играет на баяне. Венька Лупцов и Гришка Самохин покажут смешную пьеску, называется «Хирургия». Гришка дьячка играет, которому зуб рвут клещами. Он может насмешить, иной раз начнёт рассказывать - хватайся за животики.

Родьке бы хотелось сыграть матроса, чтоб гранаты на поясе, винтовка на плече, на голове бескозырка с ленточками. Но таких пьес что-то не отыскали... Зато он выучил стихотворение «Смело, братья, с ветром споря...». Стихотворение подходящее- о море, о буре... Конечно, на вечер придёт председатель Иван Макарович, он моряк, ему понравится. Может, у Ивана Макаровича мичманку попросить на выступление? Выйти в матросской фуражке на сцену и прочитать: «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней...». Только, наверно, мичманка-то Ивана Макаровича будет великовата для Родькиной головы...

Пусть дома икону обхаживают, наплевать на это. Он, Родька, как-нибудь перетерпит, будет меньше дома бывать, да и терпеть-то, наверно, придётся не век. День-другой, глядишь, всё утрясётся.

Далеко, на другом конце луга, Родька увидел несколько маленьких фигурок. По канареечно-жёлтой рубахе, ясным пятнышком горевшей средь однообразно рыжей земли, он узнал Ваську Орехова. С ним, видно, и Пашка Горбунов, и Венька Лупцов - вечная компания.

Не успев задуматься, что же они там затеяли, какое развлечение ждёт его, Родька без дороги, ломая остатки прошлогоднего репейника, попадая ногами в расквашенную весенней водой дерновину , бросился бегом.

Ребята топтались на берегу залитого водой плоского овражка. Двое из них были без рубах, только Васька Орехов продолжал суетливо прыгать в своей яркой, канареечной.

Ах, вот оно что, купаться надумали!

В реке вода ещё мутная, неустоявшаяся, наверняка холодная до ломоты, сохранившая даже запах растаявшего снега,- купаться нельзя. Зато высыхающие луговые озёрца, оставшиеся после половодья, уже прогреты солнцем.

- Э-э-ей! - закричал Родька.- Че-ерти! Меня обождите!

Длинный Пашка Горбунов стоял у самой воды, втянув голову в плечи, на окрик недовольно оглянулся. Венька Лупцов, выгнув смуглую гибкую спину, сидел на корточках возле одежды, поджидал бегущего Родьку с любопытством и удовольствием. На его чумазой физиономии выражалась надежда: может. Грачонок первым нырнёт? Васька Орехов в своей канареечной рубахе, но без штанов смущённо стоял в стороне, похлопывал себя по лиловым коленкам.

Родька подбежал, бросил с размаху картуз на землю. Топчетесь? Небось, мурашки едят?

- Сам-то, поди, только с разгону храбрый,- ответил Венька.

- Эх!

Родька скинул пиджак, рывком через голову стащил рубаху, сел на землю, принялся с усилием снимать с ноги мокрый сапог.

- Эх, вы! Ушли и не сказались...

Но тут он заметил, что Пашка Горбунов, слепо щурясь, сделал шаг от воды. Венька Лупцов, впившись в грудь Родьке чёрными, насторожённо заблестевшими глазами, привстал у одежды. У Васьки же удивлённо, кругло, глупо открылся рот.

Полустянутый сапог выскользнул из рук; только тут почувствовал Родька висящий на шее крест.

Первым опомнился Венька. Он насмешливо сощурился, показал мелкие, плотные, как горошины в стручке, зубы, спросил:

- Ты для храбрости повесил это или как?

От бросившейся в голову крови зашумело в ушах, перед затуманенными глазами по рыжему лугу поплыло расплывчатое пятно, жёлтое, под цвет Васькиной рубахи.

Родька не помнил, как вскочил на ноги. Ковыляя на полустянутом сапоге, он двинулся к Веньке. Васька Орехов, стоявший всё ещё с открытым ртом, в одной рубахе без штанов, взглянул в Родькино лицо, зайцем прыгнул в сторону. Родька увидел, как вытянулась подвижная Венькина физиономия, как в чёрных глазах заметалась какая-то искорка. Венька не успел подняться. Родька ударил его с размаху прямо в испуганные чёрные глаза.

- За что? - крикнул тот, падая на спину.

Родька шагнул, запнулся о полустянутый сапог, упал прямо на Веньку, вцепился в него.

Васька Орехов, не отрывая округлившихся глаз от дерущихся, принялся, путаясь и оступаясь, натягивать штаны. Пашка Горбунов бросился к ним, стал хватать длинными цепкими руками за голые плечи.

- Сдурел, Родька, сдурел! Что он тебе сделал? Вырвавшись из рук Пашки, Родька, не поднимая головы,

как-то странно горбатясь, подхватил с земли свой пиджак и рубаху, почти бегом, волоча ненатянутый сапог, заковылял прочь.

Никто из ребят не стал его догонять. Стояли на берегу озерца, глядели вслед. Венька Лупцов вытирал кулаком кровь под носом.

Шёлковый шнурочек у медного крестика был прочен. Родька рвал его с остервенением, не чувствуя, как врезается он в шею. Наконец разорвал, бросил крест в сторону.

5

- Гуляев!

Родька, как от удара, рывком обернулся. Тяжёлой, мужской поступью подходила Парасковья Петровна, учительница руеского языка, Родькина классная руководительница. Медлительная, немного грузноватая, одетая в вязаный жакет с обвисшими карманами, лицо круглое, плоское, загорелое - истинно бабье деревенское лицо,- приблизилась, и под её пристальным взглядом Родька поспешно наклонил голову. - До уроков зайдём-ка в учительскую.

Минуту назад ещё можно было решиться забросить книги, повернуть в сторону, бежать. Теперь поздно: рука Парасковьи Петровны легла на плечо.

От просторной учительской отделена перегородкой крошечная комнатка. В ней стоит горбатый диван, обтянутый блестящей чёрной клеёнкой. Эту комнату называют кабинетом директора, но она часто служит и для других целей. На протяжении многих лет тут давались крутые выговоры провинившимся ученикам, совершались длительные увещевания, разбирались дела, которые по тем или иным причинам не следовало выносить на широкое обсуждение.

В этот-то кабинет, поёживаясь в нервном ознобе, вошёл Родька и уселся на вздутый диван, сразу ощутив сквозь штаны казённый холод чёрной клеёнки.

Парасковья Петровна подперла щёку кулаком.

- Опять рукам волю даёшь? За что Лупцова ударил? Родька не ответил, сидел прямо, с усилием упираясь руками

в диван, боясь пошевелиться, чтобы не съехать вниз по гладкой клеёнке.

- Молчишь? А ведь я знаю, из-за чего ударил.

Родька перестал на секунду дышать, остановил взгляд на толстой ножке стола, точёной, как крылечная балясина: сейчас заговорит о кресте.

- Из-за трусости своей ты ударил. Испугался, что товарищи узнают, что, быть может, до Парасковьи Петровны дойдёт? Так?.. Обидно мне, братец.

Род1т?а с недоумением поднял глаза.

- Удивляешься? И удивляться нечего: обидно мне, что мои ученики боятся ко мне прийти и рассказать всё. Ведь, наверно, нелегко было.

Родька кивнул головой, опустил глаза.

- Это бабка тебе то украшение надела?

- Они меня в школу не пускали,- наконец выдавил из себя Родька.

—Значит, и мать тоже?

—Тоже...

Парасковья Петровна поднялась, тяжело опуская на пол сапоги, прошлась из угла в угол. Объёмистая, в вылинявшем жакете, она среди всей обстановки - письменного стола, дивана, жиденького стула, приставленного к стене,- казалась неуклюжей, случайной, грубой, человеком, которому место где-то возле скотного двора, на поле, а не в тесном кабинете. Родька же, следивший за ней исподлобья, видел только одно: Парасковья Петровна сердится, но, кажется, не на него, Родьку.

- Креститься заставляли? - спросила Парасковья Петровна.

—Заставляли.

—А ты не хотел?

- Не хотел... За стол не пускали. . - Так.

Снова несколько тяжёлых шагов из одного угла в другой.

- Ладно, Родя, уладим. Я поговорю с твоей матерью. Сегодня же... Вот два урока проведу и схожу к вам.

Подошла вплотную, взъерошила ладонью сухие, упрямые волосы на Родькиной голове.

- Всё уладим. Только, братец, больше кулаки не распускай. С Лупцовым надо помириться. Вот мы его сейчас сюда вызовем.

Через пять минут в дверь бочком вошёл Венька Лупцов, сразу же отвернулся от Родьки. Нос у него распухший, красный, выражение лица оскорблённо-постное.

- Гуляев хочет извиниться перед тобой,- объявила Парасковья Петровна.- Подайте друг другу руки, и забудем это некрасивое дело... Ну, что, Родион, сидишь? Встань... Быстро, быстро, сейчас звонок подадут...

Венька и Родька вместе вышли из учительской. В коридоре, по пути к своему классу, пряча глаза друг от друга, накоротке переругнулись.

—Зараза ты! Драться полез! Чего я тебе сделал?

—А ты ябедничать сразу! Мне Федька Сомов, помнишь, как съездил! Я ни словечка никому не сказал. —

И я бы не говорил, да нос шибко распух. Парасковья Петровна сама дозналась...

Такая перебранка только укрепляла примирение,

6

После большой перемены Васька Орехов принёс Родьке новость:

- А к вам в гости поп из Загарья приехал. Завтра перед твоей иконой молебен служить будет.

- Ты откуда знаешь?

- Тетрадку по ботанике забыл, домой бегал. Мамка сказала.

Ох, как не хотелось идти домой! Мало гостей, тут ещё поп... После школы Родька долго бродил по пустырю, но голод но тётка - пришлось идти...

Во дворе, уткнувшись мордой в сено, дремала незнакомая лошадь. В избе, однако, кроме бабки и матери, никого не было. Они ругались.

Мать с заплаканными глазами, со вспухшими губами, с непривычной для Родьки злостью кричала на бабку: —

От школы отобьётся! Легко ли жить нынче неучем-то! Вся жизнь на перекос у парня пойдёт. Мать я ему или не мать? —

Ты шире уши распускай, такие ли тебе ещё песни напоют. Они на это мастера великие. Иль учительша для тебя важней господа? - Бабка стояла посреди избы с кирпично-красным от гнева лицом, с растрёпанными седыми волосами. —

Всю вину сама перед богом приму. Замолю сыновьи грехи, а отбивать от школы не дам! Не след ему со школой не ладить! —

Вот они, слова Иудины! Ещё, бессовестная, диву даёшься, что счастья нет! Да за какие заслуги счастье-то тебе? Чем ты перед богом поступилась? От бога плоть свою спрятать хочешь? Ужо отзовётся это. Да не на тебе, на Родьке. По материной дурости будет он век вековечный беду мыкать...

Бабка первая заметила остановившегося у порога Родьку.

- Вон он, безотцовщина, сказывается кровь... Должно, всё до последнего словечка вытряс перед учительшей. А та рада: фу-ты ну-flfei, я в вашем доме начальница! В отца Дмитрия, словно клещ, впилась... Господи! Да за что я стараюсь! За счастье же ваше. Много ли мне надо? Одной ногой в могиле стою...

Мать бросилась к Родьке, прижала к себе, запричитала на всю избу:

- Горюшко ты моё! Что мне с тобой делать?

Тёплая грудь матери уютно пахла, как после сна пахнет нагретая лицом подушка. Родьке, раскаявшемуся в том, что он пришёл домой, вдруг стало жаль мать.

- Повой, повой, от этого всё равно легше не станет. Всё одно от бога не спрячешься,- сердито выговаривала со стороны бабка.

Постукивая костылём, вошла Жеребиха; не разгибаясь, откинув лишь голову, весёленько окликнула:

- Ай, нелады какие?

- Где уж лады! - отозвалась бабка.- Учительша тут недавно была, смутила вовсе Варьку. Беда, мол, будет с парнем, коль от бога не откажется.

Жеребиха, бегая чёрными, не по весёлому лицу тусклыми глазками, простучала к лавке, уселась, согнутая, нацелившаяся головой в сторону Варвары, мягко спросила:

- Это какая учительша? Парасковья Петровна? Так она, родные, партийная. А им, партийным, такой указ дан: всех начисто от бога отбивать. Дива нет, что отговаривала.

Мать виновато оправдывалась:

- В школе-то за бога не похвалят. А сама посуди, куда нынче без школы денешься? Велика ли радость, коль Родька всю жизнь, как мать, возле коровьих хвостов торчать будет?

- Тут уж, касатушка, выбирать нечего. Как господь поло, жит, так и будет. Против его воли не пойдёшь.

- Живут же люди без бога,- возразила Варвара,- не ху, же нас с вами.

Родька, забытый всеми, стоял, прислонившись к печному боку, и слушал. Никогда за всю жизнь он серьёзно не дума о боге. В школе говорили: бога нет. Он верил в это и не заду, мывался. Бог для него был связан с бабкиной воркотнёй, со слезами матери, с чем-то скучным, неинтересным, не дававши пищи для размышлений. Случись это раньше, он наверняка бы не обратил внимания на слова старой Жеребихи. Но теперь его жизнь невольно заполнена богом. О нём нельзя не думать, еслч говорят, нельзя не прислушиваться. И он слушал, смутные сомнения приходили в голову.

Жеребиха не могла знать, что у парнишки, прижавшегося к серому печному боку, глядящего на неё круглыми, остановив; шимися глазами, идёт сейчас внутри лихорадочный спор. Она суетливо облизнув обмётанные губы, напевно, со вкусом пр0. должала, обращаясь к Варваре:

- Уж кому бы в голову пришло поинтересоваться, не зря ж_е в разорённой церкви каждую ночь в одно и то же времечко, ну истово в одно времечко, хоть по часам, хоть по петухам проверяй, пиление идёт. Не господний ли это знак? Ой, слепы людщ Ой, глухи... Ничего-то видеть не хотят, ничего слышать не Желают...

7

Не от Жеребихи первой слышал Родька, что среди ночи минута в минуту, кто-то пилит купол. Врут, конечно... А если не врут?

Как только начали собираться гости, Родька потихоньку сбежал из дому. Он давно уже сидит на задворках дома бабки, Жеребихи, прячется от людей...

В тишине неожиданно раздался выкрик:

- А вон Родька сидит!.. Эй, Родька! -Перевалившись животом через ветхую изгородь, подбежал

Васька Орехов. На худеньком, с острым подбородком лице обычная радость: «А-а, вот ты где!»

- Что ты тут делаешь?

Родька не ответил, но Васька и не ждал ответа, он обернулся и закричал:

- Венька! Иди сюда, здесь Родька сидит! - так, словно это известие было бог знает каким подарком для Веньки Луп-цова.

Венька не спеша подошёл. Он хоть и помирился с Родькой, но и сейчас из-под чёрной, как воронье перо, чёлки глядел со спрятанной угрюмой насторожённостью недобрый глаз.

—Что делаешь? - повторил Венька Васькин вопрос- Галок считаешь?

—Тебе-то что?

—Да ничего. Из дому небось выжили?

В эту минуту Родьке не хотелось затевать ссору, он со вздо-. хом признался:

- Терпения моего нету.

Эта покорность привела Веньку в мирное настроение. Он присел на землю рядом с Родькой.

Все трое долго молчали, уставившись вперёд, на широкийлуг с подрумяненными на закате горбами плоских холмиков,на тлевшувквдали колоколенку.

Первым пошевелился Родька, беспомощно взглянул на товарищей, спросил:

- Вот про церковь, говорят, там вроде по ночам кто-то купол пилит.

- Поговаривают,- согласился равнодушно Венька.

—Ребята! - Родька вскочил с земли, снова сел, взволнованно заглядывая то в Васькино, то в Венькино лицо.- Ребята, пойдёмте сегодня в церковь... Вот стемнеет... Сами послушаем. Ну, боитесь? —

Это ночью-то? - удивился Васька.

—Эх ты, уже с первого слова и в кусты. Ты, Венька, пойдёшь? Иль тоже, как Васька, испугался?

- А чего бояться-то? Ты пойдёшь, и я пойду.

- А я что, отказываюсь? - стал защищаться Васька.- Только чего там делать? Ежели и пилит, нам-то какое дело..,

- Да ты не ной. Не хочешь идти с нами, не заплачем. Родька неожиданно пришёл в какое-то возбуждённо-нервное весёлое настроение. Венька Лупцов делал вид, что ему всё разно...

8

В глубине белела, как мутный туман ночью на реке, стена церкви. Они остановились под деревом.

Родька достал из кармана бересту, поднял с земли сухую ветку, спросил:

- Васька, спички у тебя?.. Сейчас бересту запалим. При огне-то лучше.

Васька зашептал:

- Не надо, Родька. Так-то нас никто не видит. А как огонь, всяк узнает: мы здесь.

- Давай спички, говорю!

Две руки - Васькина и Родькина - не сразу столкнулись в темноте. Одна спичка сломалась, вторая долго не зажигалась. Наконец зажглась слабеньким, болезненным огоньком - единственно светлая, родная точечка в этой подвальной темноте.

Скрюченный, грубый кусок бересты заскворчал, запузырился, как живой, стал сгибаться. Родька надел его на конец ветки. И из темноты рядом с ними появилась боковина ствола матёрой липы, в буграх и корявых наростах. Впереди, под ногами, открылась замусоренная кирпичной крошкой земля. Огонь шевелил весёлыми языками, пускал тёмный чадок, без всякой утайки фыркал. И страх почти исчез. Родька, Васька, Венька разом вздохнули, переглянулись между собой, снова уставились на огонь.

Но по сторонам темнота ещё гуще облила раздвинутый горящей берестой круг. Не стало видно церковной стены. Казалось, эту плотную могучую темноту ничем не сдвинешь, ничем не пробьёшь, не выберешься из светлого круга. Но Родька, бережно держа на весу ветку с корча щейся берестой, шагнул вперёд, и эта плотно слитая темнота покорно подалась назад. Липа с корявой корой сразу же исчезла, словно провалилась под землю. Навстречу выскочила тоненькая, с игривым изгибом берёзка, сразу же лихорадочно зарумянилась от света.

Ещё два шага, и свет упёрся в стену, вовсе не белую и ровную, а облупленную, с оскалами кирпичей в обвалившейся штукатурке.

В стене - окно, непроницаемо затянутое бархатной темнотой. Что-то там? Мороз пробирает от мысли, что придётся схватиться за кирпичный карниз, подтянуться и... окунуться головой в эту мрачную, бархатную тьму.

- Венька, держи,- отдал Родька берестяной факел.- Осторожней, бересту стряхнёшь... Васька, подсади-ко... Что ты меня за грудки держишь? Плечо, плечо подставь... Вот так...

Родька сел верхом на подоконник. В выползшей из штанов, пузырящейся на спине рубахе, всклокоченная голова ушла в поднятые плечи, освещенный неровным, пляшущим огнём на бархатно-чёрном фоне арочного окна, он сам теперь походил на какого-то зловещего горбуна из страшной сказки.

- Да... давай сюда огонь.

Венька медлил: охота ли лезть в это проклятое окно, а уж если отдашь огонь, придётся.

- Ну! - это «ну» было сказано слишком громко и гулом отдалось в пустой церкви за Родькиной спиной.

Венька поспешно протянул горящую бересту.

- Что ты в меня огнём тычешь? С другого конца давай... Подсаживай Ваську.

Из окна, из чёрной пропасти тянуло подвальными запахами плесени и птичьим помётом. Родька первым прыгнул туда, и в это самое время огромная, пустая, тёмная церковь загудела, забурлила, словно её старую крышу пробил бешеный водопад. Снизу донёсся слабый, заикающийся голос Родьки:

- Не-не... не... бойтесь... Это галки... Ух, сколько их тут!

Огонь осветил кусочек стены, на которой проступали какие-то картины, прислонённые к стене иконы, битый кирпич с блёстками одвкла на полу. Всё остальное - вверху и по сторонам - было покрыто густым мраком.

Родька мельком поглядел на иконы, подумал вскользь: «Гляди ты, какие красивые есть. И чего те дурни на мою икону набросились, вроде она лучше...»

- Вы скоро там?

Венька и Васька слезли вниз, сдерживая дрожание губ, с бледными лицами, стали рядом.

Вяло покачивался огонь на обугленной бересте, запах смолистого дыма смешивался с запахом каменной плесени. Вверху всё ещё шевелились неуспокоившиеся птицы. Путь был пройден, оставалось только ждать.

—Сколько...- заговорил Родька и сразу же снизил голос до шёпота, так как неосторожно произнесённое слово сразу же отдалось где-то под самым куг лом.- Сколько времени теперь?

— Кто его знает,- так же шёпотом ответил Венька.- За двенадцать, поди.

— Не слышно, не било вроде.

— Да отсюда разве услышишь, сквозь стены-то?

—Услышали бы. Окна-то полые.

Они на минуту перестали шептаться. Под тёмной крышей, высоко над головой, разбуженные птицы успокаивались. Пошевелилась одна в самом глухом, в самом дальнем углу, пошевелилась другая поближе, столкнула кусочек сухой извёстки, он легонько стукнулся об пол, звук его отозвался под куполом. Наконец стало совсем тихо. Тонко-тонко и тоскливо зазвенело в ушах от перенапряжённой тишины. —

Враки всё,- выдохнул Родька.

—Что враки? - одними губами спросил Венька. - Да это... Купол-то будто пилят.

- Конечно, враки,- с охотой подхватил Васька.- Пошли, Родя, быстрей отсюда, чего тут торчать.

Родька не ответил.

Береста на конце ветки прогорала. Жёлтый огонёк стал вялым. Чёрный курчавый дымок над ним вился гуще. Лица у ребят были бледные, серьёзные, непривычно большеглазые.

Родька ощутил облегчение, появилось какое-то смутное, неосознанное желание: высказать что-то (пока он не знал, что именно) презрительное и уверенное бабке с матерью, обругать Жеребиху.

Родька набрал уже в грудь воздуху, чтоб ещё раз сказать: «Враки всё...», но вдруг воздух застыл в груди ледяной глыбой, горло сжалось...

Где-то вверху, в самой гуще давящего на головы мрака, там, где недавно шевелились обеспокоенные птицы, очень тихий, но внятный, осторожный, но проникновенный, раздался странный звук. Он действительно напоминал звук маленького напильника, въедливо, настойчиво точившего кусок железа. Звук разрастался, креп, становился громче, решительнее. Уже не крохотный напильничек, а широкий рашпиль поспешно, без предостережений, с ненавистью ёрзал по железу. Сильней, сильней, нервней, до истерических, визгливых ноток...

И звук шёл не снаружи, он был где-то в стенах, под самой крышей, висел над головой. Странно, что птицы нисколько не обращают на него внимания.

Неожиданно загрохотало, завизжало - нарастающий звук, взорвался. Ошеломлённый Родька в долю секунды каким-то далёким уголком своего мозга всё же успел догадаться: это рядом с ним в пустой гулкой церкви визгливо крикнул от страха Васька.

Они не помнили, как выскочили в окно, как оказались за церковной оградой...

А ночь по-прежнему стояла тихая, влажная, свежая. Покойно светились редко разбросанные огоньки села. В стороне уверенно и беспечно постукивали колёса удаляющегося поезда. Три красных фонарика на заднем вагоне уплывали в темноту. Это, должно быть, пассажирский. Он через пятнадцать минут остановится на маленькой станции Суховатка, куда летом Родька и Васька бегали продавать ягоды.

Нет, ничего не произошло на свете. Ровным счётом ничего.

«Дын! Дын! Дын!..» Через влажный луг, через реку, за железнодорожную насыпь поползли унылые звуки. Ночной сторож Стёпа Казачок отбивал двенадцать часов.

Ребята не обмолвились ни единым словом. Спотыкаясь на неровной тропинке, бросились бегом к селу...

Перед самым селом их встретила беспорядочная, громкая петушиная перекличка.

9

Привычный мир рухнул для Родьки. Надо было как-то по-новому поступать.

У каждого здорового мальчишки смысл жизни заключается в одной фразе: «Когда я вырасту большим...» Два года назад в Гумнищи вернулся с флота теперешний председатель колхоза Иван Макарович. Тельняшкой, мичманкой с золотым крабом, всем своим морским обличьем он жестоко поразил Родькино сердце. И после этого Родька мечтал: «Когда вырасту большим, стану моряком». Золотая надпись на ленте, синий воротник за спиной, ремень с медной пряжкой в ладошку - вот он, Родька Гуляев, приехавший домой на побывку!

Теперь от этого будущего надо отказаться. Где уж там бескозырка с ленточками, когда тебе придётся молиться, когда ты нашёл святую икону, когда за тобой следит сам бог, ты у него на примете! Неужели жить, как велит бабка? Кем он будет, когда вырастет большим? Непонятно, неясно, темно впереди. С богом и бабкой как-то не мог себе представить Родька будущего...

Утром дома готовились к молебну, и бабка не отпустила Родьку в школу.

- Не каждый день молебны заказываем в честь новоявленной. Родька, чай, не лишний человек в этом деле. Школа не сгорит, коли он там день не побудет.

Родька молчал, не глядел, как прежде, упрямым бычком в пол, лишь тоскливо озирался. И мать испугалась его покорности, робко и неуверенно возразила:

- Как бы шума не вышло...

Родька молчал. Он молчал и тогда, когда бабка отозвала его в соседнюю комнату, роясь в коробке среди пузырьков и катушек, сердито зашипела:

- Крест-то бросил? Думал, не узнаю, нечистивая твоя душа? Говори спасибо, бог уберёг. Ради такого дня выволочки не получишь. Народ собирается, срам на люди не хочу выносить. Вот тебе другой крестик. Ну-ко, одевай живо да не кобенься.

Шершавые пальцы бабки расстегнули ворот рубахи, твёрдая ладонь тычком по затылку заставила нагнуть голову. Шнурок крестика зацепился за ухо, бабка грубо его поправила.

Начали мыть пол, и Родька решил выйти во двор. Но когда он ступил из дверей на крыльцо, понял: лучше бы не показываться из дому.

Пошевеливая вздыбленными плечами, пробив пригнутой головой скучившихся баб, подполз к крыльцу безногий Киндя.-Шапки нет, лицо распухшее, сизое, из-под заплывших век - не понять, враждебно, равнодушно или заискивающе,- уставились сквозь щёлки неподвижные глаза. Он, закинув назад голо-- ву, набрал в широкую грудь воздуха, казалось, вот-вот разразится длиннейшей речью. Но Киндя выдохнул лишь одно слово:

- Бла-ослови! - после чего, держась за утюжки, принялся кланяться, касаясь лбом земли, выставляя локти, как кузнечик лапки...

Сидевшая прямо на земле, широкая, как сопревший от непогоды суслон, Агния Ручкина зашевелилась, попробовала было подняться навстречу Родьке, но не сумела, лишь тоскливо вздохнула:

- Ох-ти, мои ноженьки...

Но из-за Ручкиной выросла закутанная в длинную шаль Мякишиха - глаза выкаченные, сухо блестящие, тонкие губы бесцветны.

- Миленький! - схватила она Родькину руку, припала к ней сухими горячими губами.

Родька с силой выдернул руку, рванул локоть из пальцев Киндиной матери, затравленно оглянулся. И тут же его взгляд упал на дорогу. К изгороди размашистым шагом приближалась Парасковья Петровна.

В своей неизменной вязаной кофте, лёгкий платочек туго стягивает прямые чёрные волосы, на лице будничная озабоченность и знакомая школьная строгость, она так не походила на тех, кто стоял сейчас во дворе, так обычна, так знакома - человек из другой жизни, родной и утерянной для Родьки.

- Родя, ты почему не пошёл в школу?

И Родька в эту минуту представил самого себя, словно бы посмотрел со стороны глазами Парасковьи Петровны: в чистой праздничной рубахе, стянутой пояском, смоченные волосы гладко зачёсаны бабкиным гребнем - вот он, ученик из её класса, среди старух, беременных баб, в компании с пьяным Кин-дей и Агнией Ручкиной, квашнёй сидящей на земле. Это был позор. Это был конец. Худшего уже нельзя было представить.

- Родя, я спрашиваю: почему ты не в школе?

Все, кто был во дворе, молчали, с подозрительностью глядели на учительницу. Парасковья Петровна не обращала на них внимания, мягко и спокойно уставилась на Родьку.

И Родька, издёрганный за последние дни, измученный кошмарной ночью, не выдержал, схватился за голову, затопал ногами, неожиданно осипшим, громким голосом закричал:

- А-а-а!.. К чё-ёрту-у! Всех к чёрту-у! Уходите! Все уходите! Все!!.

После первого же выкрика в окружавшей его толпе поднялся недовольный ропот:

- Небось на дом пришла.

- Мало ли там шел а путных, которые запросто из училища убегают.

- За теми не следят. Не-ет.

Родька с багровым лицом топал ногами, кричал:

- Уходите! Уходите! Уходите!!

- Родя, пойдём отсюда,- не обращая внимания на враждебный ропот, мягко позвала Парасковья Петровна.

Но Родька не слышал, его крик оборвался, он оскалившись, оглядывался кругом и затравленно вздрагивал от рыданий.

Киндя, раздвигая плечами старушечьи подолы, пробрался к самой изгороди, задрав опухшую кирпично-красную рожу, сипловато заговорил базарной скороговорочкой:

- Ты, мамаша, извиняюсь... Иди, мамаша, своей дорогой. Не то я, человек изувеченный, за свою натуру не отвечаю...

Парасковья Петровна сначала с удивлением, потом с брезгливостью секунду-другую разглядывала сидящего на земле Киндю, отвернулась, обвела взглядом старух, буравящих её изпод чистых платков выцветшими глазами, снова обратилась к Родьке, кусающему рукав своей рубахи:

- Успокойся, Родя. Идём отсюда.

Но Киндя снова угрожающе зашевелил поднятыми плечищами:

- Ты, мамаша, слышала? Я в переглядки играть не люблю.

Давно не стиранная рубаха распахнута на груди, на распаренной физиономии - ржавчина щетины, из заплывших век глаза враждебно сторожат каждое движение учительницы. За ним, широким, плотным, наполовину вросшим в землю, сбились в кучку старухи в празднично белых платочках, старик из Заболотья по-гусиному сердито вытянул жилистую шею, судорожно ёжась, мальчишка прикрывал рукавом рубахи застывший оскал на лице.

На минуту стало тихо. С шумом дышал задравший вверх голову Киндя. Парасковья Петровна, сурово выпрямившаяся, с плотно сжатым ртом глядела поверх Кинди на Родьку.

Никто не двигался, все ждали.

Парасковья Петровна первая пошевелилась. Она шагнула вдоль изгороди к въезду во двор. Без знакомой сутуловатости, распрямившаяся, с бесстрастным лицом, не замечая с угрозой подавшегося на неё всем своим коротким телом Киндю, Парасковья Петровна шла, не спуская взгляда с Родьки.

И Киндю взбесила её бесстрастная уверенность. Без того красная физиономия до отказа налилась тёмной кровью, сиплая, площадная брань загремела над залитым солнцем двориком. Тяжёлый, обшитый кожей утюжок-подпорка полетел в учительницу...

Киндя промахнулся. Утюжок с силой ударил в изгородь, жердь глухо загудела.

Парасковья Петровна резко обернулась. В её широком, грубоватом лице с плотно сжатым ртом появилось гневнее, по-мужски жёсткое выражение. Но к ней, опираясь руками о землю, полз, выставив тяжёлую голову, сипло выкрикивая грязные ругательства, калека, бешеный, невменяемый и жалкий. И гнев исчез с лица Парасковьи Петровны, только на щеках, под глазами, проступил неяркий румянец. Она повернулась и, ни на кого не глядя, своим широким, тяжёлым шагом пошла прочь.

Никто не двинулся, никто не обронил ни слова. Только Киндя тряс кулаком над головой, выкрикивал вслед ругательства.

Родька опомнился, увидел перед собой запавший, морщинистый рот Киндиной матери, с яростью толкнул её в тощую грудь, бросился в сторону, налетел на сидящую Агнию Ручкину. Та, охнув, свалилась на бок.

Чья-то рука пыталась его задержать, он с остервенением ударил по ней. Оскалясь, с мокрым от слёз лицом выскочил на улицу, бегом бросился по дороге - прочь от дома, прочь от страшных людей.

10

Через полчаса он сидел дома у Парасковьи Петровны.

Небольшая, оклеенная весёлыми обоями комнатка была заполнена солнцем. От узкого стола, заваленного книгами и стопками тетрадей, от окна, за которым выбросила нежные оборчатые листочки смородина, от монотонного тикания тёмных, старинных часов ложился на измученную Родькину душу сонный покой. Здесь бы жить, не надо ни бескозырок с ленточками, ни тельняшек, читать бы эти книги, рыться в тетрадях - счастливо живёт Парасковья Петровна!

С опухшим от слёз лицом, подавленный, вялый, Родька рассказывал о церкви, о непонятном, страшном звуке среди ночи под куполом, постоянно повторяя одну и ту же фразу:

- Раз про церковь они не врут, значит, и про бога тоже... Парасковья Петровна без своей примелькавшейся вязаной

кофты, в платьице мелким горошком, полная, невозмутимая, уверенная, слушала без всякого удивления, наконец, покачала головой:

- Эх-хе-хе. Как ты доверчив... История с церковью - старая песня. Лет двадцать назад я сама лазала слушать это, как его там называют, пиление...

- А что это?

- Надо было самому и дознаться до конца. А то сразу в чудеса поверил.

- Но что?

- Недалеко от церкви, как ты знаешь, проходит железная дорога. Когда мимо идёт поезд, звук от его колёс попадает в церковь и отдаётся под куполом. Такое явление в физике называют резонанс. Каждую ночь мимо церкви проходит в одно и то же время пассажирский поезд. Значит, каждую ночь в одно и то же время раздаётся звук, который ты слышал. Но чтоб его услышать, не надо даже лазать ночью. И днём ведь поезда ходят... Понятно тебе?

- Резонанс,- повторил Родька.

Он вспомнил три красных огонька, уходящих в ночь, спокойный стук колёс, припомнился и самый звук под куполом... Если разобраться, этот звук действительно смахивал на шум приближающегося поезда, сначала тихо, издалека, потом ближе, громче, только визгливей... Вместо радости и облегчения, что всё так просто объяснилось, Родька почувствовал страшную усталость и равнодушие. Мучился, ночью не спал, даже молился, а из-за чего?.. Тошно теперь думать об этом, тошно вспоминать.

- История эта забывалась,- рассказывала Парасковья Петровна,- потом опять о ней начинали говорить. Только одни старухи всё верили, что она связана с нечистой силой... Э-э, да ты, братец, не слушаешь?

- Я домой больше не пойду,- заявил Родька.

- А я тебя и не отпущу. Поживёшь денёк-другой у меня, пока мы всё не уладим. Я сейчас уйду в школу, освобожусь от уроков и отправлюсь в Загарье, в райком партии. Поговорю начистоту.- Парасковья Петровна поднялась.- Есть захочешь,- суп в печке, достань сам. Захочешь погулять, иди. Ключ над дверью положишь. А то книжки читай...

Она ушла.

11

В Гумнищи Парасковья Петровна возвращалась ночью. Устало брела тёмными улочками к своему дому мимо закрытых калиток, из-за которых на её шаги сонно лаяли собаки.

Около сельсовета лампочка в жестяном абажуре тускло освещала выщербленный булыжник. Рядом на столбе висел ржавый вагонный буфер. Ночной сторож Стёпа Казачок обычно отбивал на нём часы. Самого Казачка нигде не видно: спит, верно, дома. Да и то, чего сторожить? Давно уже не слышно, чтобы кто-нибудь покушался на покой гумнищинских обитателей.

Парасковья Петровна снова углубилась в тёмную улочку.

Неожиданно она услышала быстрые, лёгкие шажки и прерывистое дыхание - кто-то бежал ей навстречу. Маленький человек чуть не ударился головой ей в живот.

—Кто это? - спросила Парасковья Петровна.

—Это я...

Парасковья Петровна узнала Васю Орехова.

—Ты что в такой поздний час бегаешь?

—Пар... Парасковья Петровна...- задыхался он.- Родь... Родька в реку... бро... бросился!..

—Как бросился? —

Топ... топиться из дому побег!.. Его сейчас Степан... Степан-сторож несёт... Это я Степана-то позвал...

- Ну-ка, веди! Да рассказывай толком.

Парасковья Петровна взяла за плечо Ваську, повернула, легонько толкнула вперёд. Васька побежал рядом с ней, подпрыгивая, заговорил:

—Он вечером ко мне прибежал...

—Кто он?

—Родька-то... Прибегает и говорит: «Я, Васька,- говорит,- дома жить не буду. Сбегу!.. Я,- говорит,- сперва эту икону чудотворную расколочу на мелкие щепочки... Ты,- говорит,- мамке своей не болтай, а я к тебе ночью приду, на повети в сене спать буду». Я сказал: «Спи, мне не жалко, я тебе половиков притащу, чтоб накрыться...» Холодно же!.. Он ушёл. А я сидел, сидел, ждал, ждал, потом, дай, думаю, взгляну, что у Родьки дома делается, почему долго его нет. Мамка к Пелагее Фоминишне за закваской ушла, а я к Родькиному дому. Подбежал, слышу: кричат. И громко так, за оградой слышно. Я через огород-то перелез да к окну... Ой, Парасковья Петровна! Родька-то на полу валяется, в крови весь, а она его доской, доской, да не плашмя, а ребром!.. —

Кто она?

—Да бабка-то... Доской... Родька-то икону расколотил, так от этой иконы половинкой прямо по голове.

—А мать его где была?

—Да мать-то тут стоит. Плачет, щёки царапает... Стоит и плачет, потом как бросится на бабку. И начали они!.. Родькина-то мамка бабку за волосы, а бабка опять доской, доской... Родька тут как вскочит - и в дверь. Я отскочить от окна не успел, гляжу: он уже за огородец перепрыгнул. Я за ним. Сперва тихо кричу - он бежит. Пошумней зову: «Родька, Родька!» Он из села да на луг. Уж очень быстро, не успеваю никак... Потом понял: он ведь к реке бежит, прямо к Пантюхину омуту. Я испугался да обратно. Хотел мамке всё рассказать. А мамки дома нету, у Пелагеи сидит... Я на улицу, смотрю: Степан Казачок идёт часы отбивать. Я ему сказал, что Родька Гуляев к реке побежал, его бабка поколотила. Дедко-то Степан послушный. «Пойдём,- говорит,- показывай, куда побежал... —

Вытащили?

—Да нет... Никого на берегу не видно. Вода-то тихая. Стали кричать, никто не откликается, искали, до Летнего брода дошли, обратно повернули. Ну, нет никого, и всё. А ночью под водой разве увидишь...

- И где же нашли?

Услышали, что-то под берегом поплёскивает. Заглянули

под обрыв, а там темнеется. Родька-то наполовину из воды вылез и лежит на берегу весь мокрёхонек. Прыгнуть-то, видать, прыгнул, а утонуть не смог - выплыл. Он лучше Пашки Горбунова плавает... Весь мокрёхонек, голова ледяная аж... Стали его поднимать, а его вытошнило. Степан говорит: «Нахлебался парень...»

- Где же они?

- Степан-то - старик, сил мало. А Родька на ногах не стоит и глаз не открывает...

Они не успели выйти из села, как впереди замаячила тёмная фигура.

- Дедко Степан! - окликнул негромко Васька.

- Ох, батюшки! Привёл-таки...- раздалось впереди старческое кряхтенье.

Парасковья Петровна, опередив Ваську, подбежала к нему:

- Жив?

- Голос недавно подавал, выходит, жив... Ох, тяжеленек парень! Ни рукой, ни ногой не шевельнёт, виснет, как куль с песком.

В темноте можно было разглядеть свесившуюся голову, бледным пятном - словно все черты стёрты - лицо. От его одежды тянуло вызывающим озноб глубинным речным холодком.

- Дай-ка возьму за плечи.- Парасковья Петровна осторожно просунула свои руки под мышки Родьке.- В одной рубашонке выскочил... Несём ко мне!

Степан, держа Родькины ноги, двинулся, спотыкаясь и приговаривая:

- Вот они какие, дела-то!.. Беда чистая!..

Парасковья Петровна сорвала со стола клеёнку, набросила на кровать, уложила мокрого Родьку.

На плечах сквозь прилипшую к телу рубашку просвечивала кожа, грудь рубашки была запачкана грязью, в слипшихся на лбу волосах песок, всё лицо, что лоб, что губы, ровного зеленоватого цвета. Парасковья Петровна протянула руку, чтоб снять грязь со щеки, и тут же быстро отдёрнула её - грязный сгусток на щеке оказался спекшейся раной.

- Степан, ты не уходи, поможешь мне раздеть,- принялась командовать Парасковья Петровна.- Вася, беги к Трофиму Алексеевичу. Быстренько, родной, быстренько! - И не удержалась, выругалась негромко: - Животные! Довели мальчишку!

Вместо Трофима Алексеевича, гумнищинского фельдшера, минут через сорок появился с Васькой председатель колхоза Иван Макарович.

- В Загарье наш медик. У них совещание в райздраве. Загостился,- сообщил он громким голосом, но, взглянув на Па-расковью Петровну, осёкся, спросил тихо и серьёзно: - Что тут стряслось? Парнишка, чуть не плача, на меня набросился. Утопился, говорит...

В своём неизменном бушлатике, в мичманке, сбитой на затылок, пахнущий махоркой и ночной свежестью, Иван Макарович, неуклюже ступая на скрипучие половицы, подошёл к кровати, сосредоточенно выслушал Парасковью Петровну.

—Ну и ну, выкинули с парнем коленце! То, что карга старая ополоумела, дива нет. Но как эта дурёха Варвара допустила?

—Как допустила? - переспросила Парасковья Петровна.- Кому это и знать, как не тебе! Не под моим, а под твоим присмотром Варвара живёт!

Через порог перешагнула Варвара, растрёпанная, простоволосая, со страдальческой синевой под глазами. Она остановилась у порога, обвела всех бессмысленным взглядом. Степан Казачок виновато переминался в своём углу, Парасковья Петровна выжидательно уставилась исподлобья, Иван Макарович весь подобрался.

- Родьку моего не видели? - робко выдавила Варвара. Иван Макарович шагнул на неё:

- Родьку? А на что он тебе? Снова на святых угодников менять?

И тут только взгляд Варвары упал на кровать. На похудевшем лице Родьки, на лбу и щеках расцвели вишнёвые пятна.

Варвара опустилась на пол, вцепилась руками в волосы, закачалась телом и сдавленно замычала. И в этом сквозь стиснутые зубы мычании, в исказившемся лице, в прижатых к вискам кулаках, в медленном раскачивании было такое истошное горе, что Иван Макарович беспомощно оглянулся на Парасковью Петровну.

Варвару, уткнувшую в ладони лицо, усадили на стул. Иван Макарович, повинуясь взгляду Парасковьи Петровны, осторожно ступая по половицам, принёс ковш воды. Парасковья Петровна села напротив.

- Выпей и успокойся,- приказала она.- Сына твоего мы сейчас увезём в больницу. Не пугайся - поправится.

Варвара припала распухшими губами к ковшу.

- Но слушай,- продолжала Парасковья Петровна,- я этого оставить так не могу. Пока в твоём доме будет жить твоя мать, я Родиона к вам не пущу. Слышишь, они не должны жить вместе. Если и ты не одумаешься, и тебе не отдам сына. Понимаю, всё сложно, всё трудно, всё тяжело, но сделать нужно. Нельзя калечить жизнь Роди. Будете препятствовать, дойду до суда.

Варвара снова залилась слезами. Задание

Обсудите, как вы стали бы действовать, если бы Родька оказался среди вас. Чем и как помогли бы вы ему?