В «Педагогической поэме» А. С. Макаренко рассказывает о том, как в сентябре 1920 г. на Украине была организована колония для беспризорников, как постепенно в борьбе с разными трудностями налаживалась жизнь в колонии, изменялись к лучшему колонисты, вырастали честными, дисциплинированными, трудолюбивыми.

Многие из них с течением времени поступали на рабфаки, а затем и в высшие учебные заведения.

Приведённый в хрестоматии отрызок из книги «Педагогическая поэма» рисует типичную картинку уже из организованной жизни колонистов.

А. С Макаренко ЧЕТВЁРТЫЙ СВОДНЫЙ

(Из «Педагогической поэмы»)

В конце июля заработал четвёртый сводный отряд в составе пятидесяти человек под командой Буруна. Бурун был признанный командир четвёртого сводного, и никто из колонистов не претендовал на эту трудную, но почётную роль.

Четвёртый сводный отряд работает «от зари до зари». Хлопцы чаще говорили, что он работает «без сигнала», потому что для четвёртого сводного ни сигнал на работу, ни сигнал с работы не давался. Четвёртый сводный Буруна сейчас работает у молотилки.

В четыре часа утра, после побудки и завтрака, четвёртый сводный выстраивается вдоль цветника против главного входа в белый дом. На правом фланге шеренги колонистов выстраиваются все воспитатели. Они, собственно говоря, не обязаны участвовать в работе четвёртого сводного, кроме двух, назначенных в порядке рабочего дежурства, но давно уже считается хорошим тоном в колонии поработать в четвёртом сводном, и поэтому ни один уважающий себя человек не прозевает приказа об организации четвёртого сводного...

Выбежали и застрекотали восемь барабанщиков, пристраиваясь справа. Играя мальчишескими пружинными талиями, вышли и приготовились четыре трубача. Подтянулись, посуровели колонисты.

- Под знамя - смирно!

Подбросили в шеренге лёгкие, голые руки - салют. Дежурная по колонии Настя Ночевная, в лучшем своём платье, с красной повязкой на руке, под барабанный грохот и серебряный привет трубачей провела на правый фланг шёлковое горьковское знамя, охраняемое двумя настороженно холодными штыками.

- Справа по четыре, шагом марш!

Четвёртый сводный вышел на работу.

Бурун бегом нагоняет отряд, подскакивает, выравнивая ногу, и ведёт отряд туда, где давно красуется высокий стройный стог пшеницы, сложенный Силантием и несколько стогов поменьше и не таких стройных - ржи, овса, ячменя.

У нанятого в соседнем селе локомобиля ожидают прихода четвёртого сводного измазанные серьёзные машинисты. Молотилка же наша собственная, только весной купленная в рассрочку, новенькая, как вся наша жизнь.

Бурун быстро расставляет свои бригады, у него с вечера всё рассчитано, недаром он старый комсвод-четыре. Над стогом овса, назначенного к обмолоту последним, развевается наше знамя.

К обеду уже заканчивают пшеницу. На верхней площадке молотилки самое людное и весёлое место. Здесь блестят глазами девчата, покрытые золотисто-серой пшеничной пылью, из ребят только Лапоть. Он неутомимо не разгибает ни спины, ни языка. На главном, ответственном пункте лысина Силантия и пропитанный той же пылью его незадавшийся ус...

^{_{1 Силантий - рабочий колонии.}}

^{_{2 Локомобиль - двигатель.}}

^{_{3 Симфония - большое музыкальное произведение для оркестра; здесь в смысле: громкая музыка, в которой сливаются, объединяются различные звуки.}}

^{_{Диссонанс - негармоничное сочетание звуков.}}

Я люблю молотьбу. Особенно хороша молотьба к вечеру. В монотонном стуке машин уже начинает слышаться музыка, ухо уже вошло во вкус своеобразной музыкальной фразы, бесконечно разнообразной с каждой минутой и всё-таки похожей на предыдущую. И музыка эта - такой счастливый фон для сложного, уже усталого, но настойчиво неугомонного движения: целыми рядами, как по сказочному заклинанию, подымаются с обезглавленного стога снопы и после короткого нежного прикосновения на смертном пути к рукам колонистов вдруг обрушиваются в нутро жадной, ненасытной машины, оставляя за собой вихрь разрушенных частиц, сотни взлетающих, оторванных от живого тела крупинок. И в вихрях, и в шумах, и в сутолоке смертей многих и многих снопов, шатаясь от усталости и возбуждения, смеясь над усталостью, наклоняются, подбегают, сгибаются под тяжёлыми ношами, хохочут и шалят колонисты, обсыпанные хлебным прахом и уже осенённые прохладой тихого летнего вечера. Они прибавляют в общей симфонии , к однообразным темам машинных стуков, к раздирающим диссонансам верхней площадки победоносную, до самой глубины мажорную музыку радостной человеческой усталости. Трудно уже различить детали, трудно оторваться от захватывающей стихии. Еле-еле узнаёшь колонистов в похожих на фотографические негативы золотисто-серых фигурах. Рыжие, чёрные, русые - они теперь все похожи друг на друга. Трудно согласиться, что стоящая с утра с блокнотом в руках под самыми густыми вихрями призрачно склонённая фигура--это Мария Кондратьевна ; трудно признать в её компаньоне, нескладной, смешной, сморщенной тени - Эдуарда Николаевича , и только по голосу я догадываюсь, когда он говорит, как всегда, вежливо-сдержанно:

- Товарищ Бокова, сколько у нас сейчас ячменя? Мария Кондратьевна поворачивает блокнот к закату:

- Четыреста пудов уже,- говорит она таким срывающимся, усталым дискантом, что мне по-настоящему становится ее жалко.

Хорошо Л аптю, который в крайней усталости находит выходы.

- Галатенко! - кричит он на весь ток.- Галатенко! Галатенко несёт на голове на рижнатом копье двухпудовый

набор соломы и из-под него откликается, шатаясь:

—А чего тебе приспичило?

—Иди сюда на минуточку, нужно...

Галатенко относится к Лаптю с религиозной преданностью. Он любит его и за остроумие, и за бодрость, и за любовь, потому что один Лапоть ценит Галатенко и уверяет всех, что Галатенко никогда не был лентяем.

Галатенко сваливает солому к локомобилю и спешит к молотилке. Опираясь на рижен и в душе довольный, что может минутку отдохнуть среди всеобщего шума, он начинает с Лаптем беседу:

- А чего ты меня звал?

- Слушай, друг,- наклоняется сверху Лапоть, и все окру-жающие начинают прислушиваться к беседе, уверенные, что онадобром не кончится. гл. .

^{_{1 Мажорная - бодрая, приподнято-весёлая}}.

Ну, слухаю..

Пойди в нашу спальню...

Там у меня под подушкой...

— Що?

—Под подушкой говорю...

—Так що?

- Там у меня найдёшь под подушкой...

—Та понял, под подушкой...

—Там лежат запасные руки.

- Ну, так шо с ними робыть? - спрашивает Галатенко.

- Принеси их скорее сюда, бо эти уже никуда не годятся,- показывает Лапоть свои руки под общий хохот.

- Ага! - говорит Галатенко.

Он понимает, что смеются все над словами Лаптя, а может быть, и над ним. Он изо всех сил старался не сказать ничего глупого и смешного, и как будто ничего такого и не сказал, а говорил только Лапоть. Но все смеются ещё сильнее, молотилка уже стучит впустую, и уже начинает «париться» Бурун:

- Что тут случилось? Ну, чего стали? Это ты всё, Галатенко?

- Та я ничего...

Все замирают, потому что Лапоть самым напряжённо-серьёзным голосом, с замечательной игрой усталости, озабоченности и товарищеского доверия к Буруну говорит ему:

- Понимаешь, эти руки уже не варят. Так разреши Галатенко пойти принести запасные руки.

Бурун моментально включается в мотив и говорит Галатенко немного укорительно:

- Ну, конечно, принеси, что тебе - трудно? Какой ты ленивый человек, Галатенко!

Галатенко поворачивается к спальням. Силантий пристально смотрит на его спину:

- Смотри ж ты, какая, брат, история...

Галатенко останавливается и что-то соображает. Карабанов кричит ему с высоты соломенного намёта:

- Ну, чего ж ты стал? Иди уже!

Но Галатенко растягивает рот до ушей. Он понял, в чём дело. Не спеша он возвращается к рижну и улыбается. На соломе хлопцы его спрашивают:

- Куда это ты ходил?

- Та Лапоть придумал, понимаешь,- принеси ему запасные руки.

- Ну, и что же?

—Та нэма у него никаких запасных рук, брешет всё. Бурун командует: —

Отставить запасные руки! Продолжать!

- Отставить, так отставить,- говорит Лапоть,- будем и этими как-нибудь.

В девять часов Шере останавливает машину и подходит к Буруну:

- Уже валятся хлопцы. А ещё на полчаса.

- Ничего,- говорит Бурун.- Кончим. Лапоть орёт сверху:

- Товарищи горьковцы! Осталось ещё на полчаса. Так я боюсь, что за полчаса мы здорово заморимся. Я не согласен.

- А чего ж ты хочешь? - насторожился Бурун.

- Я протестую! За полчаса ноги вытянем. Правда ж, Галатенко?

- Та, конечно ж, правда. Полчаса - это много. Лапоть подымает кулак.

—Нельзя полчаса. Надо всё это кончить, всю эту кучку, за четверть часа. Никаких полчаса!

—Правильно! - орёт и Галатенко.- Это он правильно говорит.

Под новый взрыв хохота Шере включает машину. Ещё через двадцать минут-всё кончено. И сразу на всех нападает желание повалиться на солому и заснуть. Но Бурун командует:

- Стройся!

К переднему ряду подбегают трубачи и барабанщики, давно уже ожидающие своего часа. Четвёртый сводный эскортирует знамя на его место в белом доме. Я задерживаюсь на току, и от белого дома до меня долетают звуки знамённого салюта. В темноте на меня наступает какая-то фигура с длинной палкой в руке.

- Кто это?

- А это я, Антон Семёнович. Вот пришёл к вам насчёт молотилки, это, значит, с Воловьего хутора, и я ж буду Воловик по хвамилии...

- Добре. Пойдём в хату.

Мы тоже направляемся к белому дому. Воловик, старый видно, шамкает в темноте:

—Хорошо это у вас, как у людей раньше было...

—Чего это?

- Да вот, видите, с крестным ходом молотите, по-настоящему.

- Да где же крестный ход! Это знамя. И попа у нас нету. Воловик немного забегает вперёд и жестикулирует палкой в воздухе.

- Да не в том справа, что попа нету. А в том, что вроде как люди празднуют, выходит так, будто праздник. Видишь, хлеб собрать человеку - торжество из торжеств, а у нас люди забыли про это.

У белого дома шумно. Как ни устали колонисты, всё же полезли в речку, а после купанья - и усталости как будто нет. За столами в саду радостно и разговорчиво, и Марии Кондратьев-не хочется плакать от разных причин: от усталости, от любви к колонистам, оттого, что восстановлен и в её жизни правильный человеческий закон, попробовала и она прелести трудового свободного коллектива.

- Лёгкая была у вас работа? - спрашивает её Бурун.

- Не знаю,- говорит Мария Кондратьевна.- Наверное, трудная, только не в том дело. Такая работа всё равно - счастье.