И. С. Тургенев (1818-1883)

БЕЖИН ЛУГ

(Из «Записок охотника»)

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце - не огнистое, не раскалённое, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно-лучезарное - мирно всплывает из-под узкой и длинной тучки, свежо просияет и погрузится в лиловый её туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками, блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющие лучи,- и весело и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно-разлившейся реке, обтекающей их глубоко-прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места: далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны , как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой.

Цвет небосклона, лёгкий,  бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет грозе; разве кой-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределённые, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось, так же-спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сияние стоит недолгое время над потемневшей землёй и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нём вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всём лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «па-, рит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты - несомненный признак постоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете И. С. Тургенев (1818-1883) сырости. Подобной погоды желает  земледелец для уборки хлеба...

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде Тульской губернии. Я нашёл и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасла, и в воздухе, ещё светлом, хотя не озарённом более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился, наконец, вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошёл я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожи-данной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся... «Эге! - подумал я.- Да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошёл в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошёл, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в своё гнездо. «Вот как только я выйду на тот угол,- думал я про себя,- тут сейчас и будет дорога - а с версту крюку я дал!»

Я добрался, наконец, до угла леса, но там не было никакой дороги; какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мной, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» - Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня... «Э, да это Парахинские кусты! - воскликнул я наконец.- Точно, вон это, должно быть, Синдеевская роща... Да как же это я сюда зашёл, так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».

Я пошёл вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперёд. Всё кругом быстро чернело и утихало - одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрёл по полю межой. Уже я с трудом различал отдалённые предметы: поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть, но то уже была синева ночи. Звёздочки замелькал зашевелились на нём.

Что я было принял за рощу, оказалось тёмным и круглым бугром. «Да где же это я?» - повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую жёлто-пегую собаку, Дианку, решительно умнейшую из всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостом, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперёд, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мною.

Лощина эта имела вид поч ги правильного котла с пологими боками; на дне её торчало стоймя несколько больших белых камней, казалось, они сползлись туда для тайного совещанья,- и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверёк слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я всё ещё не терял надежды сыскать дорогу домой, но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошёл себе прямо по звёздам, наудалую... Около получаса шёл я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах; нигде не мерцал огонёк, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я всё шёл и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдёрнул занесённую ногу и сквозь едва прозрачный сумрак ночи увидал далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала её уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали её теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертанья отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, тёмным зеркалом, под самой кручыо холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой и кудрявой головы...

Я узнал, наконец, куда я зашёл. Этот луг славится в наших околотках под названием «Бежина луга»... Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и, в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков , дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, ктп отить из рук последнюю, ухваченную мною

Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошёл к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле; днём мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун - большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с весёлым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Лёгкая пыль жёлтым столбом поднимается и несётся по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилёг под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнёт голые сучья лозняка и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потёмках, и потому вблизи всё казалось задёрнутым почти чёрной завесой: но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Тёмное, чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный томительный и свежий запах - запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума. Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснёт большая рыба, и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они ещё долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства, сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить своё желанье. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Илюша,

Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему из всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувесёлой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нём была пёстрая ситцевая рубаха с жёлтой каёмкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были, точно, его сапоги - не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, чёрные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котёл, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый,- что и говорить! - а всё-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи1 да из заплатанных портов. Лицо третьего, Илюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились - он словно всё щурился от огня. Его жёлтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нём были новые лапти и онучи2; толстая верёвка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную чёрную свитку. И ему, и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвёртый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал моё любопытство своим задумчивым и печальным взором. Всё лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие чёрные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке,- на его языке по крайней мере,- не было слов. Он был маленького роста, сложенья тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле смирнёхонько, прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под неё свою русую кудрявую головку. Этому мальчику было всего лет семь.

^{_{1 Замашная рубаха -рубаха из замашки (холста).}}

^{_{2 Онучи - обмотки для ног под сапог или лапоть, портянки.}}

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котёльчик висел над одним из огней; в нём варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленках, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Илюша сидел рядом с Костей и всё так же напряжённо щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Сперва они покалякали о том о сём, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Илюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:

- Ну, и что ж ты, так и видел домового?

- Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя,- отвечал Илюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица,- а слышал... Да и не я один.

—А он у вас где водится? - спросил Павлуша. - В старой рольне

—А разве вы на фабрику ходите?

- Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщи-ках 2 состоим.

— Вишь ты - фабричные!..

— Ну, так как же ты его слышал? - спросил Федя.

- А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Фёдором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да ещё с Ивашкой Сухоруковым, да ещё были там другие ребятки, всех было нас, ребяток, человек десять - как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то, чтобы эдак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил: говорит, «что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придёт?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил, но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошёл он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла: однако колесо повертелось, повертелось да и стало. Пошёл тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и эдак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут... Ну, подошёл тот к нашей двери, подождал, подождал,- дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим - ничего... Вдруг, глядь, у одного чана форма 2 зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила эдак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошёл, да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так. Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли... Уж как же мы напужались о ту пору!

- Вишь как! - промолвил Павел.- Чего ж он раскашлялся?

— Не знаю; может, от сырости. Все помолчали.

— А что,- спросил Федя,- картошки сварились? Павлуша пощупал их.

— Нет, ещё сыры... Вишь, плеснула,- прибавил он, повернув лицо в направлении реки,- должно быть, щука... А вон звёздочка покатилась.

— Нет, я вам что, братцы, расскажу,- заговорил Костя тонким голоском: - послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.

— Ну, слушаем,- с покровительствующим видом сказал Федя.

—  Вы, ведь, знаете Гаврилу, слободского плотника?

— Ну да, знаем.

- А знаете ли, отчего он такой всё невесёлый, всё молчит, знаете? Вот отчего он такой невесёлый: пошёл он раз, тятенька говорил, пошёл он, братцы мои, в лес по орехи. Вот, пошёл он в лес по орехи, да и заблудился; зашёл, бог знает, куда зашёл. Уж он ходил, ходил, братцы мои,- нет! не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра,- присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовёт. Смотрит - никого. Он опять задремал - опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовёт, а сама помирает со смеху, смеётся... А месяц-то светит сильно, так сильно,

^{_{1 Дворцом называется у нас место, по которому вода бежит на колесо. (Примечание И. С. Тургенева.)}}

^{_{2 Форма - сетка, которой бумагу черпают. (Примечание И. С. Тургенева.)}}

явственно светит месяц,- всё, братцы мои, видно. Вот зовёт она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь,- а то вот ещё карась бывает такой белесоватый, серебряный... Гаврила-то, плотник, так и обмер, братцы мои, а она, знай, хохочет да его к себе эдак рукой зовёт. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, господь его надоумил: положил-таки на себя крест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит: рука просто как каменная, не ворочается. Ах, ты эдакой, а!.. Вот, как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет... Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у неё зелёные, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на неё Гаврила, да и стал её спрашивать: «Чего ты, лесное зелье плачешь?» А русалка-то как заговорит ему: «Не креститься бы тебе,- говорит - человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился, да не я одна убиваться буду; убивайся же и ты до конца дней». Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и по-нятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти... А только с тех пор вот он всё невесёлый ходит. —

Эка! - проговорил Федя после недолгого молчанья.- Да как же это может эдакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить,- он же её не послушался!

— Да вот, поди ты! -сказал Костя.- И Гаврила баил что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.

— Твой батька сам это рассказывал? - продолжал Федя. —

Сам. Я лежал на полатях, всё слышал.

— Чудное дело! Чего ему быть невесёлым... А, знать, он ей понравился, что позвала его.

— Да, понравился! - подхватил Илюша.- Как же! Защекотать она его хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.

— А ведь вот и здесь должны быть русалки,- заметил Федя.

— Нет,- отвечал Костя,- здесь место чистое, вольное. Одно - река близко.

_{^{1 Баять - говорить, толковать.}}

Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся, наконец, как бы замирая. Прислушаешься,- и как будто нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули...

- С нами крестная сила! - шепнул Илья.

- Эх вы, вороны! - крикнул Павел.- Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котёльчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) - Чего же ты! - сказал Павел.

Но он не вылез из-под своей рогожи. Котёльчик скоро весь

опорожнился.

- А слыхали вы, ребятки,- начал Илюша,- что намеднись у нас, на Варнавицах, приключилось?

- На плотине-то? - спросил Федя.

- Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом всё такие буераки, овраги, а в оврагах всё казюли водются.

- Ну, что такое случилось? Сказывай...

- А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд ещё был глубок; только могилка его ещё видна, да и та чуть видна: так - бугорочек... Вот, на днях, зовёт приказчик псаря Ермила; говорит: ступай, мол, Ермил, на пошту. Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелён. А ночь, и светлая ночь: месяц светит... Вот и едет Ермил через плотину; такая уж его дорога вышла. Едет он эдак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький похаживает. Вот и думает Ермил:- Сем возьму его, что ему так пропадать, да и слез, и взял его на руки... Но а барашек - ничего. Вот идёт Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясёт; однако он её отпрукал, сел на неё с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то, псарю: что, мол, не помню я, чтобы эдак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его эдак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы да ему тоже:

«Бяша, бяша»...

Не успел рассказчик произнести это последнее слово, каквдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке. Все мальчики перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи, Павлуша с криком бросился вслед за собаками. Лай их быстро удалялся... Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна. Павлуша громко кричал: «Серый! Жучка!» Через несколько мгновений лай замолк; голос Павла принёсся уже издалека... Прошло ещё немного времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет... Внезапно раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра, и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с неё Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.

- Что там? что такое? - спросили мальчики.

- Ничего,- ответил Павел, махнув рукой на лошадь,- так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк,- прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.

Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновенье. Его некрасивое лицо, оживлённое быстрой ездой, горело смелой удалью и твёрдой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка. «Что за славный мальчик!» - думал я, глядя на него.

- А видали их, что ли, волков-то,- спросил трусишка Костя.

- Их всегда здесь много,- отвечал Павел,- да они беспокойны только зимой.

Он опять прикорнул перед огнём. Садясь на землю, уронил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.

Ваня опять забился под рогожку.

—А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал,- заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить своё достоинство).- Да и собак тут нелёгкая дёрнула залаять. А точно, я слышал, это место у вас нечистое. —

Варнавицы?.. Ещё бы! ещё какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали - покойного барина! Ходит, говорят, в кафтане долгополом, и всё это эдак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка Иван Иваныч, изволишь искать на земле?» —

Он его спросил? - перебил изумлённый Федя.

—Да, спросил.

—Ну, молодец же после этого Трофимыч... Ну, и что же тот?

- Разрыв-травыговорит, ищу. Да так глухо говорит, глухо: - разрыв-травы.- А на что тебе, батюшка Иван Ива-нЫч, разрыв-травы? Давит, говорит, могила давит, Трофимыч:

вон хочется, вон...

—Вишь, какой! - заметил Федя.- Мало, знать, пожил.

—Экое диво! - промолвил Костя.- Я думал, покойников можно только в родительскую субботу 2 видеть.

—Покойников во всяк час видеть можно,- с уверенностью подхватил Илюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья...- Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть3 на церковную да всё на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.

—Ну, и видела она кого-нибудь? - с любопытством спросил Костя. —

Как же. Перво-наперво она сидела долго-долго, никого не видала и не слыхала... только всё как будто собачка эдак залает, залает где-то... Вдруг, смотрит идёт по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась - Ивашка Федосеев идёт...

- Тот, что умер весной? - перебил Федя.

- Тот самый. Идёт и головушки не подымает... А узнала его Ульяна... Но а потом смотрит: баба идёт... Она вглядываться, вглядываться,- ах ты, господи! - сама идёт по дороге,

сама Ульяна.

— Неужто сама? - спросил Федя.

— Ей-богу, сама.

— Ну, что ж, ведь она ещё не умерла?

— Да году-то ещё не прошло. А ты посмотри на неё: в чём

душа держится.

Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожжённые концы. Отраженье света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок,- налетел прямо в это отраженье, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.

_{^{1 Разрыв-трава-по народным поверьям, растение, от которого открываются замки и запоры.}}

_{^{2 Родительская суббота - день, в который обычно полагалось «поминать» умерших родителей.}}

^{_{3 Паперть - крыльцо перед входом в церковь.}}

— Знать, от дому отбился,- заметил Павел,- теперь будет лететь, покуда на что наткнётся, и где ткнёт, там и ночует до зари.

—А что, Павлуша,- промолвил Костя,- не праведная ли это душа летела на небо, ась?

Павел бросил другую горсть сучьев на огонь.

—Может быть,- проговорил он наконец.

—А скажи, пожалуй, Павлуша,- начал Федя,- что, у вас также в Шаламове было видать предвиденье-то небесное ?

—Как солнца-то не стало видно? Как же.

—Чай, напужались и вы?

- Да не мы одни. Барин-то наш, хоша и толковал нам на-предки, что, дескать, будет вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, так перетрусился, что на поди. А на дворовой избе баба стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь есть,- говорит,- наступило светопреставление». Так шти и потекли. А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку 2 увидят.

- Какого это Тришку? - спросил Костя.

- А ты не знаешь? - с жаром подхватил Илюша.- Ну, брат, откентелева же ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни. Тришка - эвто будет такой человек удивительный, который придёт; а придёт он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять хрестьяне: выдут на него с дубьём, оцепят его, но а он им глаза отведет - так отведёт им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его поса-дют, например,- он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнёт туда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется - они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по сёлам да по городам: и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ християнский... ну, а сделать ему нельзя будет ничего... Уж такой он будет удивительный, лукавый человек.

^{_{2 В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе. (Примечание И. С. Тургенева.)}}

- Ну, да,- продолжал Павел своим неторопливым голосом,- такой. Вот его-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвиденье небесное зачнётся, так Тришка и придёт. Вот и зачалось предвиденье. Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждёт, что будет. А у нас, вы знаете, место видное, привольное. Смотрят - вдруг от Слободки с горы идёт какой-то человек, такой мудрёный, голова такая удивительная. Все как крикнут: «Ой, Тришка идёт! ой, Тришка идёт!» - да кто куды! Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворовую собаку так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овёс, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет». Таково-то все переполошились! А человек-то это шёл наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил, да на голову пустой жбан и надел.

Все мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это часто случается с людьми, разговаривающими на открытом воздухе. Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и ещё долго было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; ещё много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари. Луны не было на небе; она в ту пору поздно всходила. Бесчисленные золотые звёзды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли. Странный, резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее... Костя вздрогнул... «Что это?»

- Это цапля кричит,- спокойно возразил Павел.

- Цапля,- повторил Костя...- А что такое, Павлуша, я вчера слышал вечером,- прибавил он, помолчав немного,- ты, может быть, знаешь...

- Что ты слышал?

- А вот что я слышал. Шёл я из Каменной гряды в Шаш-кино; а шёл сперва всё нашим орешником, а потом лужком пошёл - знаешь, там, где он сугибелью выходит,- там, ведь, есть бучило 2; знаешь, оно ещё всё камышом заросло; вот пошёл я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо-жалостливо: у-у... у-у... у-у! Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и го-

_{^{1 Сугибель - крутой поворот в овраге. (Примечание И. С. Тургенева.)}}

_{^{2 Бучило - глубокая яма с весенней водой, оставшейся после половодья, которая не пересыхает даже летом. (Примечание И. С. Тургенева.)}}

лос такой болезный. Так вот, кажется, сам бы и заплакал... Что бы это такое было? Ась?

- В этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры,- заметил Павлуша: - так, может быть, его душа жало-бится.

- А ведь и то, братцы мои,- возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза...- Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили; я бы ещё не так напужался.

— А то, говорят, есть такие лягушки махонькие,- продолжал Павел,- которые так жалобно кричат.

— Лягушки? Ну, нет, это не лягушки... какие это... (Цапля опять прокричала над рекой.) Эк её! - невольно произнёс Костя.- Словно леший кричит.

— Леший не кричит, он немой,- подхватил Илюша,- он только в ладоши хлопает да трещит...

— А ты его видал, лешего-то, что ли? - насмешливо перебил его Федя.

— Нет, не видал, и сохрани бог его видеть, но а другие видели. Вот на днях он у нас мужичка обошёл: водил, водил его по лесу, и всё вокруг одной поляны... Едва-те к свету домой добился.

- Ну, и видел он его?

— Видел. Говорит, такой стоит большой, большой, тёмный, скутанный, эдак словно за деревом, хорошенько не разберёшь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает...

— Эх ты! - воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передёрнув плечами: - пфу!

— И зачем эта погань в свете развелась? - заметил Павел: - право!

- Не бранись: смотри, услышит,- заметил Илья. Настало опять молчанье.

- Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки,- раздался вдруг детский голос Вани,- гляньте на божьи звёздочки,- что пчёлки роятся!

Он выставил своё свежее личико из-под рогожи, опёрся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.

—А что, Ваня,- ласково заговорил Федя,- что, твоя сестра Анютка здорова?

—Здорова,- отвечал Ваня, слегка картавя.

— Ты ей скажи - что она к нам, отчего не ходит?..

—Не знаю.

— Ты ей скажи, чтобы она ходила.

- Скажу.

—Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.

— А мне дашь?

— И тебе дам. Ваня вздохнул.

- Ну нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.

И Ваня опять положил свою голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котёльчик.

- Куды ты? - спросил его Федя.

—К реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить. Собаки поднялись и пошли за ним.

—Смотри, не упади в реку! - крикнул ему вслед Илюша.

—Отчего ему упасть? - сказал Федя.- Он остережётся.

- Да, остережётся. Всяко бывает: он вот нагнётся, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду... А какое упал? Вон-вон в камыши полез,- прибавил он, прислушиваясь.

Камыши точно, раздвигаясь, «шуршали», как говорится у нас.

—А правда ли,- спросил Костя,- что Акулина дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?

—С тех пор. Какова теперь! Но а, говорят, прежде красавица была. Водяной её испортил. Знать, не ожидал, что её скоро ьытащут. Вот он её там у себя, на дне, и испортил.

(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с чёрным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)

- А говорят,- продолжал Костя,- Акулина оттого в реку и кинулась, что её полюбовник обманул.

От того самого.

— А помнишь Васю? - печально прибавил Костя.

— Какого Васю? - спросил Федя.

- А вот того, что утонул,- отвечал Костя,- в этой вот в самой реке. Уж какой же мальчик был! И-их, какой мальчик был! Мать-то его, Феклиста, уж как же она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему от воды погибель произойдёт. Бывало, пойдёт-от Вася с нами, с ребятками, летом, в речку купаться - она так вся и встрепещется. Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! Ох, вернись, соколик!» И как утонул, господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала: вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плывёт. Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своём уме: придёт да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку,- помните, Вася-то всё такую песенку певал? - вот её-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько богу жалится...

- А вот Павлушка идёт,- молвил Федя.

Павел подошёл к огню с полным котёльчиком в руке.

—Что, ребята,- начал он, помолчав,- неладно дело.

—А что? - торопливо спросил Костя.

— Я Васин голос слышал. Все так и вздрогнули.

— Что ты, что ты? - пролепетал Костя.

— Ей-богу. Только стал я к воде нагинаться, слышу, вдруг зовут меня эдак Васиным голоском и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша, подь сюда». Я отошёл. Однако воды зачерпнул.

— Ах ты, господи! Ах ты, господи! - проговорили мальчики, крестясь.

—Ведь это тебя водяной звал, Павел,- прибавил Федя.- А мы только что об нём, об Васе-то, говорили.

—Ах, это примета дурная,- с расстановкой проговорил Илюша.

—Ну, ничего, пущай! - произнёс Павел решительно и сел опять.- Своей судьбы не минуешь.

Мальчики приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление. Они стали укладываться перед огнём,как бы собираясь спать.

—Что это? - спросил вдруг Костя, приподняв голову. Павел прислушался.

—Это кулички летят, посвистывают.

—Куда ж они летят?

—А туда, где, говорят, зимы не бывает.

—А разве есть такая земля?

—Есть.

—Далеко?

—Далеко, далеко, за тёплыми морями. Костя вздохнул и закрыл глаза.

Уже более трёх часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошел, наконец; я его не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была всё так же великолепна, как и прежде... Но уже склонились к тёмному краю земли многие звёзды, ещё недавно высоко стоявшие на небе; всё совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает всё только к утру, всё спало крепким, неподвижным, предрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло,- в нём снова как будто разливалась сырость... Недолги летние ночи!..

Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки дажевре-мали; лошади, сколько я мог различить при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звёзд, тоже лежали, понурив головы... Слабое забытьё напало на меня: оно перешло в дремоту. Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Ещё нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке: всё стало видно, хотя смутно видно, кругом. Вледно-серое небо светлело, холодело, синело; звёзды то мигали слабым светом, то исчезали, отсырела земля, запотели листья;  кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошёл бродить и порхать над землёю. Тело моё ответило ему лёгкой весёлой дрожью ТЯ проворно встал и пошёл к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.

Я кивнул ему головой и пошёл восвояси, вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух вёрст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади, по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагрённым кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана,- полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Всё зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...

Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!